Ликование стояло у порога, но рупоры на улицах Москвы еще молчали.

И только майской ночью, в третьем часу, перед рассветом, голос диктора, памятный каждому советскому человеку тем, что, ничего не утаивая, говорил в страшные месяцы сорок первого года о фашистах под Москвой, — знакомый звучный голос диктора возвестил наконец о полной капитуляции Германии и о празднике Победы, назначенном на девятое мая.

Вера проснулась оттого, что кто-то, смеясь и всхлипывая, тормошил ее и целовал куда попало — в щеки, в нос, в волосы.

— Виктуар, виктуар!.. О, наконец… Не пугайте… О, наконец! — шептал тихий, прерывистый голос.

Вера узнала соседку — француженку Аннету, как ее называли в палате, и села на постели, ничего не понимая.

— Победа! На улице кричат! — объяснила ей больная с койки в углу, та самая, у которой родился мертвый ребенок. — Встаньте посмотрите!

Впервые эта больная заговорила так громко; голос у нее был низкий, контральтовый, властный.

Изо всего десятка женщин одна Вера готовилась к выписке и была «ходячей», поэтому палата смотрела на нее с нетерпеливым ожиданием.

Вера заволновалась и никак не могла попасть ногою в туфлю. Наконец справилась, подошла к окну. Сердце билось гулко, с болью, она придерживала его ладонью.

В переулке, синеватом от предрассветных теней, заметно было смутное движение. Окна большого дома напротив непривычно, все до одного, освещены. Присмотревшись, Вера увидела у ворот этого дома две фигуры. Мужчина и женщина. Мужчина стоял на приземистой лесенке, спиной к Вере, и что-то прикреплял к стене дома.

«Флаги вешают, — догадалась Вера. — Настало ведь утро… утро мира».

— Ну? Ну? — услышала она за спиной и повернулась к подругам.

— Поздравляю… Дождались! — сказала она с запинкой, порывисто вздыхая.

В ту же минуту послышался шепот, француженки Аннеты, смотревшей на нее глазами, полными слез:

— Мадлен, о Мадлен!

Вера подошла, села на постель и осторожно обняла женщину.

Да, они, матери, вспомнят прежде всего о своих погибших детях. Аннета задрожала, забилась у нее в руках, тщетно пытаясь сдержать исступленные рыдания.

— Ma pauvre petite! — проговорила она, и Вера опять поняла все, потому что это был голос материнского горя, одинаково понятный на всех языках мира.

Путая русские и французские слова, захлебываясь слезами, Аннета говорила:

— Моя бедная девочка! Ты могла бы стоять рядом со мной в эту великую минуту. Проклятье твоим убийцам! Милая, если б я могла верить, что ты сейчас видишь меня… Милая, ты унесла с собой мое сердце. Мне надо найти в себе силы, чтобы полюбить твою маленькую сестру. Это еще такой беспомощный комочек!.. Комочек моего тела… О Мадлен, Мадлен!

На рассвете привезли ребятишек.

— С победой! С миром! — приговаривали няни, ловко подваливая к матерям спеленатых малышей.

Больная в углу впервые не отвернулась к стене. Взгляд ее, лихорадочно блестевший, вопрошающий, останавливался то на умиротворенных фигурах женщин, то на белых, живых свертках младенцев, с нежной ненасытностью припавших к соскам. Некоторые младенцы громко, протяжно причмокивали и захлебывались молоком.

Зрелище это, наверное, причиняло одинокой женщине нестерпимую боль.

Вера встретилась с ее тоскующими, голодными глазами и нерешительно спросила:

— Вам сегодня немножко лучше, правда?

— Да, — безучастно ответила женщина.

И Вера замолчала, виновато опустив голову: ничем она не могла помочь этому осиротевшему человеку.

Весь этот длинный, пасмурный день больница жила словно в прибое океанских волн. Крепкий ветер счастья раскачивал, нес на себе дом с белыми высокими комнатами, где в древнейших муках рождался юный человек.

Львиные шумы праздничных людских толп врывались в раскрытые фортки.

Все, кто мог двигаться на слабых ногах, не отходили от окон. Стояли и, глотая радостные слезы, рассказывали подругам о том, что улицы черны от народа. Матери и отцы несут детей на плечах, как это бывало раньше, до войны. В толпе застрял и едва движется поток машин; всех военных толпа встречает приветственными криками, а иных несет на руках…

Вечером прозвучало приветственное слово Сталина, прогремели могучие залпы победного салюта, и над Москвой загорелся купол из разноцветных прожекторов.

Вере позволили выйти к калитке, и она, дрожа от возбуждения и слабости, долго смотрела на праздничное небо, где скрещивались, расходились и снова скрещивались гигантские лучи.

Она не сразу разглядела в глубине пылающего неба пурпурный флаг Родины: он мятежно плескался на ветру в пронзительно голубом скрещении двух прожекторов.

Скоро Веру позвали в палату: наступил час вечернего кормления. Детей уже привезли, и ее девочка, единственная оставшаяся на коляске, недовольно кряхтела.

Вера привычно проделала весь несложный ритуал приготовлений, взяла девочку и осторожно опустила на подушку. В руках надолго осталось ощущение крохотной тяжести родного тельца. Девочка крутила головенкой, рот ее был раскрыт, приготовлен.

Вера откинулась на подушку.

В палате стояла глубокая тишина. Отсветы прожекторов, преодолевая ночные тени, бродили по потолку и по стенам, за окнами глухо шумела улица.

Первый день мира подходил к концу. Он был так значителен, этот первый день мира, он так много обещал и вместе с тем поселил в человеке такие сложные и неясные раздумья, что хотелось проводить его в вечность молчанием, по крайней мере вот здесь, на больничной койке.

Так же или примерно так думала и соседка Веры, француженка Аннета, лежавшая неподвижно, обняв свое дитя.

Встретившись взглядом с Верой, она прошептала, словно боясь нарушить тишину палаты:

— Я буду назвать своя дочь Виктория. Это значит победа по-русски. Да?

Она улыбнулась, счастливая, но где-то в глубине ее темных глаз тлело горе.

— Да, да, Виктория — это красиво, — так же тихо ответила Вера и смолкла, думая о своем.

На руке у нее лежало дитя, ею рожденное, несметное ее богатство, ее мир, ее сердце, вынутое из груди. Что ждет тебя, маленькая?

— Аннеточка, — обратилась она к француженке, — а вдруг опять будет война?

— Война? — Француженка с ужасом взглянула на Веру, потом на свое дитя. — Надо — нет война! Нет! — со страстностью, в полный голос, сказала она.

Обе женщины, и Вера и француженка Аннета, прижимающие к себе малюток, едва рожденных, на одно мгновение представили себе, сколь они беспомощны, две слабые женщины на больничных койках, перед каким-нибудь снарядом или бомбой невиданной, адской мощности, уже изобретаемыми где-нибудь в смертоубийственных мастерских войны.

Увы, есть еще люди на земле, чающие войны.

Но неужели человечество, едва зализав зияющие свои раны, позволит разразиться новой войне, не сумеет защитить от нее своих детей?

«Франция, родная моя земля, — думала Аннета. — Какою восстанешь ты из пепла? Не забудь унижений, рабства, нищеты, смертей, что принесли с собою фашисты. Не забудь колючей проволоки лагерей, на которой распяты твои патриоты. Не забудь смертных дорог, по которым текли людские толпы, расстреливаемые гитлеровскими пиратами. Не забудь кораблей Тулона — они предпочли смерть на дне моря фашистскому рабству. Я заплатила войне неисчислимой ценой. Я оставила за проволокой пепел моей Мадлен и не знаю безвестной могилы мужа. Я все помню. И я спрошу с тебя, моя Франция».

«Мы победили, мы, русские! — с гордостью думала Вера. — Я ведь могу так сказать, я, мать Лени. Мой народ прошел с боями по своей земле, по своей крови и дошагал до Берлина. Мы едва не погибли сначала, но теперь, я думаю, мы самые сильные. И мы не захотим войны. Так думаю я, женщина, мать.

Завтра мы с маленькой уйдем отсюда. Начнется новая жизнь. Маленькая будет лежать в колясочке в твоей комнате, Леня. Теперь это ее комната. Ты ведь никогда не вернешься.

Но как мы назовем маленькую, Петя? Ты, Петя, конечно, подумаешь прежде всего о том, что Леня не вернется. Никогда не вернется. Подумаешь и промолчишь.