Иван Иваныч с облегчением опустился на подушку и погладил усы — они были у него густые, каштановые, аккуратно подстриженные.

— Мужик я был тихий, смирный, курицы, бывало, сам не резал — от крови у меня отвращение получалось. И что я тогда в жизни видал, кроме как свою деревню, да пашни, да леса? А тут пришлось мне повидать, — эх, Вера Николаевна, — крови, крови… По людям по мертвым идти доводилось, — да я не говорю про немцев: это, понятно, не считается. В отчаянность люди входили. Ну, и то сказать, время было такое, Вера Николаевна, самый сорок первый год, отступление…

Иван Иваныч вздохнул и конфузливо усмехнулся.

— Немцев долго мне не довелось в натуре увидать. Только слышал об них всякое; известно, что и правда, а что и на бересте написано. Разбираться некогда — отступаем и отступаем. Я по-деревенски думаю про себя: «Черти, что ли, они с рогами, окороту на них нет?» И боялся я тогда их, должен тебе сказать, люто. Как первого немца в плен пришлось взять, я, Вера Николаевна, дрожмя дрожал. Ну, все-таки больше не от страху — фриц был мозглявый, обозник, и руки сразу кверху задрал, — а дрожал я от необыкновенности. Посадил пленного на его же повозку, сам сзади сел, автомат на изготовку, и глаза на него вытаращил, словно и вправду рога на нем ищу, — тьфу ты, вспомнишь… Ну, все-таки аккуратно доставил — и немца, и лошадь, и поклажу. Бочонок масла был при нем и бочонок сласти — черная такая, как патока, только слаще, мармелад, что ли, называется… Потом, конечно, привык к немцам, нагляделся, сколь раз в двух шагах от них таился.

Наше дело саперное такое: армия отступает — мы прикрываем отступление, армия наступает — мы впереди. Ну, тут музыка повеселее получается, хотя, сказать, и опасности куда больше: неприятельские мины вылавливаешь. А немец хитер: то в два этажа мины положит, — верхнюю снимешь, а нижняя потом себя и окажет. То деревянные мины выдумал, — наши миноискатели их сначала не чуяли, пока мы до щупа не додумались. А то еще были мины с волоском. Очень они нас мучили: тонкое это дело — волосок найти да ненароком его не задеть. Не учуешь — летишь к черту. Вот уж действительно жизнь и смерть на волоске висели…

— Волосок — его слушать надо. Он себя обязательно окажет, — послышался за спиной у Веры сиплый голос.

Она оглянулась. Максим, должно быть, давно уже проснулся и теперь смущенно смотрел на нее.

— А я думал, ты до утра спать наладился, — добродушно подшутил над ним Воронов. — Вот тебе и Вера Николаевна.

— Максим, я морсу кисленького принесла, налить? — обрадованно спросила Вера, не зная, сказать ли парню «ты» или «вы».

Максим выпил морсу, вытер губы рукавом и застенчиво пробормотал:

— Очень даже вкусно, покорно благодарю.

— Вот я и говорил, — засмеялся Воронов. — Беда, много пришлось мне помаяться вот с такими сынками, как Макся. Горячатся, торопятся, — смотришь, подорвался на мине. Беда, ругался я на них. Мина — она уважения требует.

— Это точно, — с важностью подтвердил Максим. Он, верно, тоже был сапером, и Вере странно и жалостно было думать, что он, такой молодой, знает о войне столько же, сколько и Воронов.

— И тут вас наградили, Иван Иваныч? — вставила Вера и неловко смолкла: она вспомнила насмешливый рассказ Воронова о девочке из редакции.

— Наградили? — раздумчиво переспросил Воронов. — Ну да, и наградили. Только ничего такого ведь и не было — служба.

На бледном лице Максима появилась и исчезла легкая добрая усмешка: Воронов, верно, не любил рассказывать о своих наградах.

— Служба, Вера Николаевна, — строго и даже как будто чуть сердито повторил Воронов. — Тем более сапер. Я ползу, мины вылавливаю, а следом ведь часть идет.

— А все-таки ордена тебе дали не за так, — подзадорил его Максим и лукаво взглянул на Веру: смотрите, мол, что теперь будет.

И верно: Воронов сделал судорожное движение и вдруг сел на постели, держась одной рукой за койку, а другой собирая и распуская на груди завязки у рубахи.

— На вот, удивление какое! — укоризненно, скороговоркой произнес он. — Ну, однажды расчистил со своим отделением проход штурмовой части, — верно, в потайности, у немецкой передовой. А в другой раз минное поле открыл. Да неужто, увидавши, я мог мимо пройти, а? Ведь по этому болоту утречком наша рота в атаку пошла!

— А-а! — удовлетворенно посмеиваясь, протянул Максим.

— Ложитесь, Иван Иваныч, ну что это вы, право!

Вера помогла ему лечь, оправила подушку, накрыла простыней.

— Молодежь всегда поддразнить любит, — миролюбиво сказал Иван Иваныч. — Вот он, — в чем душа держится, а туда же…

Воронов закрыл глаза. Прошло несколько тихих минут. Максим, кажется, опять задремал. Сил у него было совсем мало, и он их уже израсходовал.

В руках у Веры споро мелькала иголка, она сидела озабоченная, почти хмурая. Сегодня она узнала так много нового, неожиданного… Нет, на сердце у нее все-таки было очень хорошо!

Воронов осторожно тронул ее за рукав:

— Расстроил я вас.

Вера очнулась, положила работу на колени, сказала:

— Нет, что вы! — и улыбнулась неожиданно радостно и так заразительно, что Воронов невольно и сам заулыбался.

— Теперь, Вера Николаевна, я вернусь домой спокойно. Сделал все, что мог, и силу, и кровь отдал. А что ордена мне присудили — это уж мое счастье особое. Я горжусь орденами, да! Они ведь во весь мой род пойдут, от сына к внуку передаваться будут, когда уж и прах мой с землей смешается. Вот, значит, бахвалиться здесь и не к чему.

В палате появился Толя. Он вошел тихо, и Вера и Воронов сразу заметили, что вид у него обескураженный и какой-то виноватый. Он направился было к своей койке, ни на кого не глядя и всем своим видом как бы говоря: «Вот теперь я лягу и отдохну».

— Что, Толя, опять неустойка? — пронзительным шепотом спросил его Воронов.

Толя остановился среди палаты, нелепо растопырив руки.

— Вроде, Иван Иваныч, — признался он и исподлобья взглянул на Веру.

— Опять она со старшим лейтенантом? — сочувственно справился Воронов.

— Говорит, назначили на рентген сопровождать.

— Говорит, говорит… Сказать все можно.

Воронов смешливо подмигнул Вере.

— А ты ее безо внимания, Толя. Сама к тебе льнуть будет. Эдакого парня презирать, а? Всех статей!

— Ну, уж вы, дядя Ваня…

— Чего — ну? Чего — ну? Говорят тебе: сам презирай! Безо всякого внимания!

Воронов молодцевато разгладил усы и засмеялся. Толя вопросительно взглянул на него, не удержался, тоже захохотал и, махнув рукой, повалился в постель. Через минуту он уже крепко спал, завернувшись в одеяло с головой.

— Вот и славно. От всех бед один ответ: спать — и вся недолга.

Тогда и Вера засмеялась, — таким нелепым, милым и молодым был влюбленный Толя. И совсем не казались ей кощунственными смех, и любовь, и шутка в этой палате. Такова была сама жизнь, вечно молодая, пестрая и счастливая, несмотря ни на что…

Вера вышла из госпиталя задумчивая, умиротворенная. Если б она знала все это на Урале, — все, о чем рассказывал Воронов, — ей бы легче там прожилось…

Вере пришлось неотлучно пробыть в госпитале около двух недель. Шитье у нее было утомительно-однообразное, и она делала его с привычным прилежанием. Она старалась как можно скорее закончить работу, но про себя решила ни за что не расставаться со своей четвертой палатой: она может навещать госпиталь в выходные дни, а иногда и по вечерам.

В палате она чувствовала себя все увереннее, все смелее. Она была нужна там, ее каждый раз ждали. Она писала письма, исполняла мелкие поручения, читала вслух.

Иван Иваныч был старше ее всего на несколько лет, но она никак не могла относиться к нему как к сверстнику, — он почему-то казался ей человеком другого поколения.

Это было счастливое и нужное ей знакомство, может быть даже дружба. Она как будто очень давно, с детства, знала Ивана Иваныча. Он часто читал ей письма из деревни, в них писали, какая нынче рожь, и травы, и яровые, и Вере все это было тоже понятно и близко, словно она получает и читает письма из своего родного дома, которого ведь давно уж и не было у нее.