Они медленно поднялись по чугунной лестнице и остановились у закрытой двери в палату.

— Вот хоть у нас в палате. Грузина видели? Красивый такой. Его Бесо зовут. Ему сегодня… — Он опасливо покосился на дверь и зашептал: — Ему сегодня вторую ногу отрезали, слышите, Вера Николаевна?

Толя провел ребром ладони по своим штанам, у самых бедер, и поднял на Веру хмурые голубые глаза.

— Вот так. Эх, и ходок же был! Как в разведку ходил, как лезгинку плясал! Пулеметной очередью Бесо прошило, санитары два раза мимо прогулялись, думали — мертвый.

Вера стояла, пораженная, и молча прижимала к груди узелок с бельем и бутылочку морса.

— Но дело опять же, Вера Николаевна, не в этом. Бесо наш по женке тоскует. Он горячий и храбрый и очень гордый, — молчит, а тоскует. Один раз только проговорился: «Нужен ли я, говорит, ей теперь, такая-то култышка?» Да вы не машите рукой, Вера Николаевна. Не все такие хорошие, как вы!

Эти слова, должно быть, вырвались у него нечаянно, потому что он смолк и, краснея, вытаращил на нее глаза.

— Ну, что это вы, Толя! — спокойно упрекнула его Вера. — Вы лучше скажите, как он… Бесо?

— Написал ей письмо. Мы это письмо всей палатой сочиняли, — вот что вы тогда у него взяли. Теперь ответа ждем, гадаем… Заметили, как он на вас глядел, заметили? Он говорит, что вы напомнили ему Елену, жену. Вы то есть совсем на нее не похожая, а все-таки, говорит, почему-то вспоминается.

Он совсем запутался и смолк.

Мимо них, цокая высокими каблучками, пробежала маленькая, знакомая Вере сестра. Она поклонилась Вере с лукавой и скрытной улыбкой, которая могла относиться единственно к Толе, хотя на него сестра даже и не взглянула.

— Ниночка… отдежурились? — сорвавшимся голосом крикнул Толя. — Уходите? Иль в красный уголок?

Он ждал ответа, нетерпеливо задрав голову. Звонкие шаги сестры затихли наверху лестницы, она крикнула оттуда Толе что-то неразборчивое. Лицо у парня стало совершенно растерянным. С трудом, казалось, он вспомнил, что перед ним все еще стоит Вера.

— Наши ждут вас, — сказал он, явно томясь.

Раскрыв двери в палату, он едва дождался, когда она войдет, и Вера тотчас же услышала его тяжелые шаги вверх по лестнице.

— Здравствуйте, товарищи, — негромко произнесла Вера..

Никто ей не ответил. Она осмотрелась: в палате что-то изменилось. Толина кровать стояла теперь у раскрытого окна, а в угол была задвинута койка Бесо, и Вера мельком увидела пепельно-бледное его лицо с закрытыми глазами. Крепко спали и Васенька и Максим.

Бодрствовал один Иван Иваныч. Он издали кивал и улыбался ей, весь розовый, в крупных светлых каплях пота.

— Нас в баньке помыли, так что с легким паром, здравствуйте, — довольно сказал он, пожимая ей руку. — Очень здесь за нами ухаживают, премного благодарны.

Он заметил, что Вера внимательно взглянула на Максима, и добавил все с тем же довольным видом:

— Максе чуток получше. Спать стал, — значит, на поправку пошел. Проснется, поест и опять спит, силу набирает.

Он заметил в ее руках бутылочку с морсом и укоризненно усмехнулся:

— Да это вы зря потратились, Вера Николаевна. Мы здесь сыты вот как. Хотя… — Он взглянул на Максима и ласково добавил: — Ваше-то ему слаще будет.

— Тихо у вас нынче, Иван Иваныч! — вполголоса сказала Вера, привычно усаживаясь около Воронова со своим шитьем.

— Тихо, — согласился он и неторопливо сложил руки на груди. — Таково хорошо думается в тихий-то час. Лежу вот тут и в уме все перекладываю и перекладываю…

— Вы сами-то издалека, Иван Иваныч? — спросила Вера.

— Вологодский я, из деревни Ручьевка. Там родился, вырос, там и жениться довелось. Теперь уж и ребяты большие, только младшенькая учится. Лежу я вот седьмой месяц. Сперва на Кавказ угодил. Море там, и деревья не наши, и горы, — словом, из чудес чудеса. А все-таки, как говорится, мила человеку та сторонка, где у него пупок резан. Каждый раз, Вера Николаевна, гадаю: ну-ка в Вологду назначат? Нет! Не фарт, видно, мне… Приехали бы ко мне ребяты, свиделись бы. Да-а!

Воронов подбил подушку повыше и взглянул на Веру с тихой улыбкой.

— Бумагу нынче мне прислали. К ордену Отечественной войны представление вышло. Первой степени.

— Орден Отечественной войны?

Вера даже шить перестала и никак не сумела скрыть удивления. Ей и в голову не могло прийти, что Иван Иваныч может быть героем.

— Второй уж у меня орден, еще Красная Звезда есть, — с неторопливым достоинством объяснил ей Воронов. — С одним орденом воевал, а с другим, верно, домой поеду. Из войны-то я теперь вышел, Вера Николаевна, — четвертое ранение переношу, а сейчас, видишь, у меня раздробление костей получилось. В последний-то, вот в этот, раз прямо-таки удивительно меня ранило. Пришли мы с задания — разминировали поле — и, значит, стоим под деревом, закуриваем. Тут по ноге меня ударило. Я падаю, а сам еще не понимаю, в чем дело. Слышу, ребяты спрашивают: «Ты что, Воронов, иль ранило?» — «Похоже, что ранило», — говорю. И откуда она взялась, пуля-то, заплуталась, что ли?

В углу палаты заворочался и застонал Бесо.

— Не в себе он, — сказал Воронов, бросив на раненого быстрый, пристальный взгляд. — Дурман в нем после операции держится. Говорит, говорит по-своему, непонятно. Слышно только — Елену поминает.

— Мне Толя рассказывал…

— Ступай навести его.

Вера отложила шитье и неуверенно встала.

— Ступай, — повторил Иван Иваныч. — Сдается мне, он ждал тебя, Вера Николаевна.

— Чем же я помогу ему? — с горечью спросила Вера.

— А ничем. Пить ему дашь, простынку оправишь. Придет в память — посидишь возле него. А говорить — ничего такого не говори, не старайся. Вот позавчера к Васеньке девчоночка прилетела, из какой-то редакции, что ли: «Расскажите, слышь, про ваш героический подвиг». Он лицом помутнел, словно бы испугался, — только и сумел справки ей сунуть о своих пяти ранениях. А ведь у него, Вера Николаевна, милая ты моя, фашисты на грудях звезду вырезали вот с мой кулак да ноги перешибли. В разведчиках он ходил да однажды и попал в такой перекат. Мы-то знаем об этом, да никогда не спрашиваем. Если звезду вырезали, — ясно, значит, не струсил парень. А он сам даже словечком не обмолвился. У него ни на теле, ни в сердце еще не зажило, бередить нельзя. Молчание — золото. Ну, ступай.

Вера послушно взяла бутылочку с морсом и на цыпочках пошла по палате. Около Васеньки она приостановилась: молодое лицо бойца с горьким и словно насильно растянутым ртом было спокойно во сне. Бесо тяжело дышал, тонкие ноздри его раздувались, он то и дело облизывал сухие губы. Стараясь не смотреть на его странно укороченное тело, выделяющееся под простыней, Вера развела морс, приподняла каменно тяжелую голову Бесо и приложила стакан к губам. Он пил, торопясь и беспомощно захлебываясь, потом взглянул на Веру блестящими, безразличными ко всему глазами и снова задремал.

Она положила на столик почтовую квитанцию и вернулась к Ивану Иванычу.

Он встретил ее, улыбаясь не то Вере, не то своим мыслям.

— Эх, Вера Николаевна, дай-кось я тебе с самого начала расскажу, хочешь не хочешь.

— Да мне очень интересно, Иван Иваныч, что это вы…

— Ну, интересно, неинтересно, а слушай, коли в гости пришла. — Он без нужды оправил простыню и виновато засмеялся. — Лежу вот и думаю, голубушка Вера Николаевна: какой я есть человек на земле, Иван Воронов, и в каком виде, значит, вернусь в свой родной колхоз? Был я, конечно, бригадиром полеводческой бригады и опять стану бригадиром, — я, сержант Иван Воронов, старый солдат, кавалер двух орденов… И выходит, вроде другой я стал человек, а? Вера Николаевна?

— Конечно, другой, — ответила, несколько затрудняясь, Вера, — по-моему, лучше.

— Да оно как сказать, — серьезно, медлительно возразил ей Воронов. — Человек я был совсем до войны не способный, бракованный, что ли…

Иван Иваныч огляделся, спят ли товарищи, и опасливо, со смущением сказал:

— Сердце у меня, слышь, малое уродилось. Доктора сказывали, — голубиное мое сердце. Вот меня на службу дотоле и не брали, не гляди, что сам я такой дюжий. Ну, а как занадобился для войны народ, и меня взяли, в сорок первом-то году, и угодил я в саперы. Да.