Катерина, слушая мужа и отвечая ему, посматривала на его худое, ушастое, большеглазое лицо в светлой, колючей, давно, видно, не бритой щетинке и радовалась тому, что он заметно успокоился.

Как-то на заводе, давным-давно, подруги спросили у Катерины: «Какой он, твой-то?» Она подумала и ответила: «Обыкновенный».

Да, Василий был обыкновенным — светловолосый, не в пример чернявому Грише, почти безбровый, невысокий, но широкоплечий. В общем ладный мужик. Разговорчив и даже руглив он был только во хмелю, трезвый же держался до угрюмости сдержанно и молчаливо. Да сама Катерина не охоча была до разговоров, — такой уж у них дом образовался, вроде немой…

И вот сейчас, когда иссяк разговор и оба замолкли, Василий слегка потерялся: наверное, опять потянется и придавит их проклятое, беспросветное молчание!

Но он ошибся. Подавая стакан крепкого, свежего чая, Катерина сказала:

— Весна близко. Деревья-то уж не те стали.

Он вопросительно на нее глянул, и она объяснила:

— Это мне Зоя сказала нынче утром.

Он спросил, кто такая Зоя. Она ответила:

— Моя ученица на заводе, — и передала ему весь коротенький утренний разговор.

Потом прибавила, как будто безо всякой связи:

— Весной-то на солнышке очень уж видать всякий беспорядок. Вот я и помыла!

— Ну и хорошо! — обрадованно отозвался Василий. — А сперва я даже глазам не поверил и вроде испугался.

Тут он провел ладонью по запотевшему лбу и прибавил:

— А что, если позвать эту Зою к нам! Пускай бы лес поглядела. Какой-нито пирожок испечь, хоть с картошкой. И тебе, Катя, повеселее станет.

Она посмотрела на него, и глаза ее так сверкнули, что он понял: с этой Зоей узелок непростой завязался.

И покорно пробормотал:

— А то не зови. Я к слову.

— Сиротка она, — сказала Катерина и смолкла.

Но молчание было коротким.

— Почему это с картошкой? — задумчиво спросила она и вдруг оживилась: — С маком можно завернуть… рулет.

«Вот и я говорю!» — хотел было сказать обрадованный Василий, но сдержался — боязно было спугнуть Катерину. А она опять затуманилась. Необыкновенная она сейчас была, вся розовая, то ли от разговора, то ли от волнения, коса по-девичьи распустилась… красивая!

— Катя, — тихо сказал Василий и весь подался к ней через стол. — А ты больше не молчи, Катя. Ты только не молчи, слышишь?

С того солнечного апрельского дня, когда Катерина так радостно и непонятно заторопилась домой, для нее началась иная, наполненная непрерывными открытиями жизнь.

Катерина, конечно, знала все, что ей открывалось, точнее — когда-то знала. Однако ж успела позабыть столь прочно, что радовалась и прибранному дому с промытыми, глазастыми окнами, и светлой горнице, куда вернулись уютные, обжитые запахи, и белой стайке своих же собственных кур.

Каждый клочок земли на огороде, выходивший из-под снега, безжалостно обнажал заросли заматеревшего бурьяна, посреди которого едва заметны были заброшенные грядки, когда-то обихоженные заботливыми руками.

Катерина не стала ждать, когда окончательно освободится и отогреется земля, а в свободное время принялась копаться в огороде.

Соседи только дивились и пускались в бесконечные пересуды, что бы это могло случиться с «божественной» молчальницей.

Самая языкатая из домохозяек в конце концов сочинила, что Катерина скребет и чистит свой дом только для того, чтобы позвать на огонек сестер по секте и устроить что-то вроде молитвенного сборища… «Уж и Василия, похоже, туда втащила, вон как мужик старается — крыльцо подновил, теперь забор подымает…»

Как-то столкнувшись с Катериной лицом к лицу, языкатая соседка с притворной ласковостью сказала:

— Рано приборочку затеяла, до пасхи, гляди, еще загрязнится.

— А это никогда не рано, — быстро ответила Катерина и не по-обычному прямо и словно бы с вызовом глянула на языкатую.

Та опешила, сбилась с разговора и торопливо отошла.

А в воскресный день Лавровы повергли своих соседей в полное и окончательное недоумение — у них появилась гостья. Принята она была с заботливостью прямо-таки удивительной: из усадьбы Лавровых по всей улице растеклись сдобные запахи пирогов, и это в великий пост, чуть ли не на страстной неделе!

А была, гостья всего только рыжая девчонка, наверное школьница из Москвы: овчинка, как говорится, не стоила выделки.

Зоя Степанова приехала к Катерине в своем неизменном выцветшем пальтишке, но в наглаженной школьной форме с белейшим воротничком. Она и не подозревала, какую горькую повесть могли бы поведать ей стены дома, порог которого она переступила, сияя от предчувствия доброй встречи с тетей Катенькой в ее флигельке посреди «настоящего леса».

Сначала она немного дичилась Василия. Но он был так по-отечески приветлив и прост, что Зоя быстро пришла в себя и шумно затараторила. (Она до того привыкла всегда быть среди множества людей, в детдоме, в школе, а теперь в шумном цехе, что совсем не умела говорить по-семейному тихо.)

Выпив стакан чая с пирогом и нащебетавшись вволю, она отправилась в лес и вернулась только к обеду, вымокшая до пояса, но с багровым румянцем на щеках.

— Снег обманный, проваливается, — сообщила она Катерине удивительную «новость» и с радостным оживлением прибавила: — Я белку видела. Такая небоязливая! Это она меня увела, я и стала проваливаться.

Катерина слегка пожурила гостью и усадила ее у печки — греться и обсыхать. А Василий спросил:

— Так это что ж, иль в лесу не бывала? Поди, вывозили каждый год?

— Вывозили, — ответила Зоя и затараторила совсем о другом.

Только за обедом, опростав тарелку со щами, она положила ложку и, невесело улыбаясь, сказала:

— В лес-то, конечно, вывозили, да все время считали.

— Как это считали? — не понял Василий.

— Да так: гулять ведут — считают, из лесу выходим — считают, спать ложимся — считают. А были такие воспитательницы, по головам пальцем тыкали, чтобы в счете не сбиться.

— Вон как, — пробормотал Василий и чуть растерянно глянул на Катерину.

— Теперь отсчитались, не потеряешься, — с улыбкой, утешительной и для Зои и для мужа, проговорила Катерина.

И Зоя с серьезной убежденностью отозвалась:

— Теперь не потеряюсь.

Василий опять подумал: нет, Зоя не только ученица для его Катерины, не иначе, как утешенья ищет Катерина в этом чужом одиноком птенце.

Догадку свою Василий удержал при себе. Зная, что дотронуться до той кровоточащей раны немыслимо, он побоялся даже взглянуть на жену. Но она как ни в чем не бывало бегала от стола к печи, и все у нее получалось столь ловко и домовито, что Зоя восторженно воскликнула:

— Я так и знала, тетя Катенька, что у вас в доме хорошо-хорошо!

Катерина вроде споткнулась, едва не выронив стаканы с горячим чаем; на румяном от печного жара лице ее появилось выражение немой мольбы: не говори так, девочка, пожалуйста, не говори!

Это была единственная заминка за все счастливое гостевание Зои, промелькнувшее как светлая молния. Проводив девочку на поезд, Катерина снова притихла и угрюмо поплелась домой.

Мысли ее бродили вокруг Зои. Хорошо, когда человеку семнадцать лет: и радости и веселье еще по-ребячьи безоглядны, и горе еще не горе. Девчушке кажется, что все просто: есть у тети Кати дом, есть муж, скоро орден получит — чего еще желать? А того не знает, глупая, как замутилась тети Катина жизнь от почетного награждения…

И тут Катерина вдруг вспомнила, что уже два воскресенья подряд не была в молитвенном доме и нынче, можно сказать, своими руками отвела поездку в Москву. Не хотелось ей идти на собрание, не хотелось — и все…

Братья и сестры из молитвенного дома скажут, что это «охлажденье» — первая ступень к греху. Да, так они и говорят: ступень к греху. Минует еще сколько-то времени, они заметят и придут. И спросят: «Что с тобой, сестра?» Может, сам Строев спросит… Ну что ж, пусть спрашивает, на то он поставлен, за то, поди, и деньги получает…