— Поедем, Галя? — нерешительно спросила Вера, и сердце у нее заколотилось: так вдруг захотелось ей побыть в лесу, непременно, как можно скорее, завтра же! — Завтра ведь день отдыха, воскресенье…
— Ну и что ж, что воскресенье? — Галя хмуро взглянула на бабушку и умоляюще на Веру. — Я занята. Лучше не зовите, тетечка Вера.
Галя вышла в коридор, чтобы проводить Веру. Тут, закрыв дверь, она сразу же громко зашептала о том, что завтра на фабрике назначено производственное совещание молодежи и именно она, — тут Галя приостановилась и даже покашляла от смущения, — именно она делает доклад о том, как научилась шлифовать пуговицы обеими руками.
— Надо же было так случиться! — с горечью воскликнула Галя, искоса посматривая на Веру: как она примет это событие, такое важное для самой Гали?
— Вот молодец какая! — мягко сказала Вера. — Что же молчала? Право, если б ты не пуговичница была, а швея, я пошла бы к тебе учиться…
— Тетя Вера!
Галя всплеснула руками и ринулась к Вере, засматривая в ее лицо снизу блестящими, счастливыми глазами.
— А я работала и о вас все думала, и о маме моей. Мама моя самая почетная на фабрике стахановка была, полотно ткала. А вам я до времени ничего не говорила, думала: добьюсь своего — сама тетя Верочка увидит… Сначала-то я ногти себе ломала, сколько раз плакала. Одна бабушка моя все знает, только и она слово держала…
Вера тихонько обняла Галю и увела к себе в комнату. Галя стеснительно присела на диван, пригладила челку и вдруг смешливо фыркнула.
— Знаете, некоторые наши девочки стыдятся пуговичного производства. Они своим знакомым, — ну, мальчишкам, например, — говорят, что делают… мины, а не пуговицы! Вот дурные какие! Пуговицы — тоже ведь оборонный продукт. Сколько их на одни шинели идет! Чуете, до чего важный продукт пуговица?
— А все-таки, Галя, как мы хорошо погуляли бы с тобой в лесу! — задумчиво, с сожалением сказала Вера. — Там теперь такая тишина стоит — перед осенью лес всегда словно заколдованный. Очень я люблю, Галюша, такой вот лес, перед тем как он начинает осыпаться…
— Ну, тетя Вера! Мне и самой очень жалко.
Она встала, порывисто одернула свой сарафанчик и выбежала из комнаты.
…Утром Вера сошла с поезда далеко от Москвы, на дачном полустанке, и сразу свернула в лес, на глухую тропинку. Скоро затихли людские голоса, далеко унесся шум поезда. Вера остановилась.
Тишина леса окружила ее. Смуглые восковые стволы сосен чуть слышно скрипели от ветра. То там, то здесь сквозь темную хвою сосен и елей пробрызгивала нежная рябенькая белизна березок.
День был хмурый, и ели стояли непроглядно темные, склонив к земле тяжелые ветви. Вера положила свою корзиночку на землю и стояла неподвижно, опустив руки. Она глядела на зеленую чащу как на забытое чудо.
Подняв корзиночку, Вера тихонько пошла по старой хвое, вяло хрустевшей под ногами.
Ветер подул сильнее, и лес ровно зашумел и стал раскачиваться. Березы роняли желтые листья, долго кружившиеся в воздухе, и даже ели шевелили лохматыми лапищами. Но серая гряда облаков разорвалась, проглянуло голубое небо, и солнце на короткий миг осветило лес. Все вдруг изменилось, по старой хвое, по стволам деревьев, по волнующемуся кустарнику — всюду пробежала веселая пестрядь света.
Тропинка незаметно запуталась в густой траве. Вера потеряла представление, в какой стороне остался полустанок, и побрела куда глаза глядят. Она прошла по зыбкому зеленому ковру болота, долго плутала в кустарнике с осенними злыми колючками и вышла наконец на полянку.
Здесь ели и сосны дружно отступили. На земле, освобожденной от лесной темени, росла высокая, еще зеленая трава, перевитая блеклыми поздними цветами. На середине лужайки, прямо из травы, поднялся единственный, весь оранжевый, клен. Вера остановилась около тоненького, словно мальчишечьего, его стана. Весь устремленный ввысь, клен прозрачно горел и струился под солнцем, — в нем, наверное, и заключалась главная приманка, какую приготовил для Веры здешний добрый леший.
Она присела, обобрала колючки с платья, съела немудреное бабушкино угощение, прилегла на теплую, сухую хвою и незаметно задремала.
Ей показалось, что спала она недолго.
Но, открыв глаза, увидела длинные косые лучи солнца: дрожа, они тянулись к ней через всю полянку.
Неохотно отрываясь от каких-то непонятных, блаженных снов, она лежала не двигаясь и смотрела на лес.
Ветер совсем утих, лес стоял немой, успокоенный, светились только верхушки деревьев, а внизу уже было темновато. Пахло ночной сыростью.
Пора было возвращаться домой.
Она отломила тоненькую ветку клена с крупными рдеющими листьями и снова побрела сквозь чащу, задумчиво глядя на поникшие ветви берез, на сонную буреющую траву, на чародейскую молодую зелень папоротников. А что, если б ничего, ничего не случилось и она шла бы сейчас по этому вечному лесу с сыном Леней?..
Она остановилась, провела ладонью по лицу. Не надо, не надо. Не тревожь своего горя, оно все равно будет с тобой до конца.
И, словно поднимаясь со дна темного, бездонного колодца — к свету, к жизни, — она утешала себя: «Мое дитя, мое дитя!» Не должна ли она жить теперь для него, еще не рожденного, но уже сущего в ней?
«Изо всех сил буду отодвигать от тебя тяжкий мрак горя, пусть оно отойдет, затихнет во мне».
Вера медленно шла между деревьями, прелые ветки легко хрустели у нее под ногами, тревожа лесную тишину. Успокоенность и тишина были и в самой Вере.
XVI
Поезд на Москву ожидался через десять минут. Дощатая платформа маленькой станции была немноголюдна: здесь были усталые женщины с мешками картофеля через плечо, белесая девушка, с деловитой поспешностью лущившая семечки, сонный человек с толстым портфелем, пожилая женщина в военном платье с зелеными офицерскими погонами и в пилотке, надвинутой на русые, седеющие и аккуратно подвитые волосы.
Лицо у этой женщины было загорелое, слегка скуластое, сухого и твердого рисунка, с просторным лбом и с темными длинными бровями. Она сидела очень прямо, с опущенными глазами. Вера заметила, что она чуть-чуть покачивается из стороны в сторону, как это делают в раздумье или, может быть, от тяжкой боли. Вере стало неловко, и она отвернулась.
Подошел поезд. Вера дождалась, пока сутолока с посадкой кончилась, и вошла в один из последних вагонов.
Вагон был почти пустой, старомодный, пыльный. Вера прошла по коридору, разыскивая место у окна. В одном из отделений вагона она заметила одинокую фигуру женщины в военном и не колеблясь села против нее. Поезд тронулся.
Женщина даже не оглянулась на нее. Она сидела совершенно неподвижно, подняв крупную голову, и смотрела в окно. Там, на фоне фиолетового закатного неба, медленно кружил хоровод тоненьких, с опущенными ветками березок. Но вот мелькнула путевая будка, семафор, и потянулись скучные, вялые картофельные поля.
— Вот и все, — неожиданно сказала женщина, взглядывая на Веру. — Проехали.
Синие глаза ее смотрели прямо и требовательно, голос был низкий, грудной, но какой-то монотонный.
Вера только что собралась ответить какой-нибудь малозначащей фразой, как женщина опять закрыла глаза, лицо у нее задрожало и напряглось так, что у подбородка обозначились глубокие морщины и даже шея побагровела.
— Вам плохо? — спросила Вера, невольно придвигаясь к ней.
— Нет, — не сразу, с трудом разжимая губы, ответила женщина.
— Мне показалось…
— Благодарю вас, нет, — медленно повторила она и раскрыла сухие синие глаза. — Я здесь выросла, в этом вот поселочке. Приезжала с фронта на три дня. Здесь живет моя мать, она ужасно, ужасно старенькая. И вот я ей ничего не сказала. Пробыла три дня и…
Женщина едва успела сомкнуть рот: новая спазма сковала ей горло, и несколько секунд она мучительно преодолевала ее, багровея и не опуская глаз, в которых теперь блестела диковатая, почти животная боль.
Предчувствие горя охватило Веру с такой определенностью, что ей стало трудно дышать. И действительно, женщина сказала своим монотонным голосом:
