— Ну что же, — проговорил Пахомов со своей непонятно-спокойной усмешкой, — посчитаем Лаврову больной. Причина уважительная. Список награжденных большой, и вызывать в Кремль будут еще не раз. Значит, время у тебя, товарищ Ядринцева, есть.

Аполлинария вопросительно на него взглянула.

— Если Лаврова не выйдет завтра на работу, езжай к ней домой, — посоветовал или, скорее, предложил он. — Побеседовать с человеком надо.

— Хорошо, — послушно отозвалась Ядринцева. — Поеду.

— Ты помягче там, — сказал на прощанье Пахомов.

Выйдя за дверь, Ядринцева решила не ждать следующего дня, а отправиться к Лавровой немедленно.

Твердым шагом проследовала она в отдел кадров, взяла адрес Лавровой и даже домой не зашла, а, добравшись до одного из дальних столичных вокзалов, села в вагон электрички: ехать предстояло целый час!

Волнения и тревоги Аполлинарии по поводу необычного «дела» Лавровой мало-помалу сменились раздражением. Какой нелепый, какой дикий случай! Что за причина у Лавровой так «пугаться» ордена? И надо же было ей, председателю цехкома, — впутаться с этой кандидатурой при составлении списка, — нет бы промолчать, никто ведь не тянул за язык! Никому и в голову не пришло назвать Лаврову: подумаешь, выполняет норму, заменила мужа! Не одна она такая даже среди клепальщиц, — разве только стаж у нее побольше…

Электричка то и дело останавливалась, коротко свистела и ползла дальше. Когда объявили нужную Ядринцевой остановку, вагон почти опустел. На улице встретили ее густые, сизые морозные сумерки: март нынче стоял суровый.

Узкая тропа довольно скоро привела озабоченную Аполлинарию на коротенькую улицу. Домик Лавровой стоял на отшибе, последним, и был темен. Ядринцева все-таки постучала в дощатую дверь. От стука дверь широко растворилась, и Аполлинария неуверенно ступила в чернильно-темные сени, пахнущие сырыми дровами. Ей удалось нащупать скобу второй, обшитой дерюгой, двери, но дальше порога она не двинулась: в темноте слабо синели окна, лишенные каких-либо занавесок, и где-то в углу слышался заливистый храп, кажется мужской.

Ядринцева поспешно вышла на улицу, в полном недоумении постояла у крыльца: где же, в самом деле, Лаврова? — и зашагала на огонек соседнего дома.

Оттуда она вышла через полчаса с поджатыми губами, вся в багровых пятнах. С первого же слова соседи сказали ей, что Катерина Лаврова вот уже лет десять, как стала сектанткой, истовой и усердной баптисткой.

— В молельне ищите ее, теперь она там, в Москве, — не без ядовитой усмешки прибавила словоохотливая соседка. — А храпит это ее муженек: поди, в ночную смену идет или выпил. — Она подумала и прибавила: — Была у нее дочка, да поездом задавило. Давно уж это случилось. Живут как на постоялом дворе с мужем-то, всяк в свою сторону глядит. Это второй у нее.

Ядринцева пробормотала почти неслышно:

— Знаю.

С трудом выдержала она обратную дорогу, хотя попала в состав с сокращенными стоянками, — поезд пролетал станции, то и дело надрывно свистя. «Скорее, скорее!» — мысленно повторяла Ядринцева. Какую новость везла она на завод, в цех, к Пахомову! Уж лучше бы Лаврова и в самом деле выпивала с мужем: все-таки это куда обыкновеннее, проще. А то — сектантское изуверство… Что же, что теперь делать ей, Ядринцевой, рекомендательнице?

И постепенно она пришла к единственно возможному, как ей казалось, решению: ответить за все, сполна ответить, как положено коммунисту.

Но такой тяжкий груз невозможно было приволочь домой, в одинокую комнату, где не с кем и словом перемолвиться. Поэтому она отправилась на завод и почти бегом пробежала по двору, еще издали увидев, что окна в парткоме освещены.

Пахомов сидел один над полуисписанным и густо перечерканным листом бумаги. Он поднял голову на звук отворяемой двери, на усталом лице его изобразилось изумление: в такой час Ядринцева, аккуратная служака, никогда — если не было собраний или заседаний — не появлялась на заводе. К тому же она была не похожа на себя: носатое, немного птичье лицо ее посерело, губы пересохли и стали вовсе бесцветными, под глазами набухли вялые мешочки.

— Привезла тебе новость о Лавровой, — чуть не с порога сказала она.

— О Лавровой?

За долгий день, наполненный различными хлопотами, Василий Иванович успел забыть, кто такая Лаврова. Впрочем, сейчас же спохватился:

— А-а, это награжденная… Ты ведь хотела завтра навестить?

— Уже навестила, — почти срываясь в крик, проговорила Ядринцева. — И знаешь, кто она оказалась? Сектантка.

— Кто? — не понял Пахомов.

Ядринцева необычным для нее грубым голосом, в котором слышались злость и отчаяние, повторила:

— Баптистка крещеная, вот кто. Святоша.

— Это точно? — помолчав, спросил Василий Иванович.

— Куда точнее. Соседи сказали. Вот уже лет десять.

— Не знаешь людей, товарищ Ядринцева, — тихо заметил Василий Иванович, и Аполлинарии послышалось: «Не знаешь, а рекомендуешь».

— Можешь ставить вопрос на парткоме, — сказала она и с холодной решимостью добавила: — Отвечу, как положено коммунисту.

Скуластое лицо Пахомова дрогнуло и от висков стало заливаться розовым, болезненным румянцем.

— Дело ведь не в том, что она верующая. По существу надо судить: заслуживает ордена как производственница или не заслуживает? Не о себе, товарищ Ядринцева, думать надо. Пожалуй, это и лучше, что вы не встретились.

Ядринцева сделала слабое движение протеста. Но Пахомов словно ничего не заметил.

— Святоша, говоришь? А еще что соседи рассказывают?

Аполлинария пожала плечами.

— Муж действительно у нее пьет… Дочь, говорят, была… ее поездом задавило.

— Когда? — быстро спросил Пахомов.

Ядринцева только тут сообразила, что не догадалась спросить, когда это случилось, и не очень твердо ответила:

— Уже давно. — И, подумав, прибавила более уверенным тоном: — Во всяком случае, еще до меня, я бы помнила. Ну, и до тебя, конечно.

— Опять ты да я. А  т ы, — он подчеркнул это слово, — т ы  не связала гибель ребенка и сектантство Лавровой?

— Как то есть «связала»? Откуда же я…

— Ну хорошо. Баптисты, говоришь? — Пахомов крепко потер шишковатый лоб и непонятно закончил: — Саргассово море.

— Что такое? — растерянно и даже с обидой спросила Аполлинария.

— Есть, товарищ Ядринцева, такое море: Саргассово. В Атлантике оно, у берегов Флориды. Там в сплошных водорослях — саргассах — даже большим кораблям туго приходилось когда-то. Ну, скажем, во времена парусного флота.

— А-а, — протянула Ядринцева и уже окончательно разобиделась: малый она корабль, старый, раз запуталась в каких-то водорослях…

— Ну хорошо, — повторил Пахомов и решительно стукнул по столу ребром ладони. — Займусь Лавровой сам.

От него не ускользнуло, что Ядринцева вздохнула с облегчением.

— Ты помолчи пока насчет секты, — строго наказал он. — Я немного подготовлюсь и позову Лаврову к себе. А ты ступай… отдыхай. Вот тебе и сто пять процентов нормы, — прибавил он и невесело усмехнулся.

Катерина Лаврова действительно была сектанткой, баптисткой, «сестрой во Христе».

Завод давал Катерине верный кусок хлеба, руки делали привычное дело, душою же она жила особой, отдельной от цеха и от завода жизнью, куда более богатой — так она считала, — нежели жизнь неверующего. Если смены не мешали, она ходила на каждое собрание секты, три раза в неделю, а день без моления считала пустым и прожитым зря.

Никто не мешал Лавровой вести такую жизнь. На заводе знали, что она загородница и всегда спешит уехать «до хаты», а дома ждал ее только муж, давно уже считавший, что она отбилась от рук. Катерина же так понимала, что отбилась она от земной, мелкой суеты, ничтожной перед вечностью, которая ожидает бессмертную душу в чертогах божиих.

Неожиданное награждение не обрадовало, а скорее напугало ее.

Первой мыслью было: ошибка это, не могут, не должны ее награждать.