Вера неприязненно вспоминала и Катеньку — в ее ярких халатиках, девически тоненькую, с каштановыми, очень густыми волосами и смуглым, скуластым лицом. Глаза у нее были красивые, темные, смешливые. Катенька любовно следила за собой и знала, что ей решительно нельзя смеяться «во весь рот»: глаза тонули в скулах, и лицо становилось совершенно круглым. А если все-таки не могла удержаться и смеялась, то непременно закидывала голову или кокетливо прикрывалась рукавом.

В сущности, Катенька была доброй женщиной, способной на сочувствие людскому горю, но доброта эта была какая-то неровная, безалаберная, и люди инстинктивно угадывали, что главное в ней — любовь к себе. «В свое чрево живет, гладкая», — говорили о ней женщины во дворе.

…Сережа долго сидел над рюмкой, тяжело опустив голову, и Вера уже подумала, что он задремал. Но вдруг он поднял глаза, странно посветлевшие, неподвижные, и сипло повторил:

— Я ведь не пьяный, Вера Николаевна. Извините.

— Вы бы закусили, Сережа…

Он, должно быть, не понял, что сказано, и продолжал смотреть на нее со странной сосредоточенностью.

— Там у нас в землянке… всякие разговоры случались. Мужские, понимаете, разговоры… Но! — Он поднял длинный палец и угрожающе нахмурился; мускулы лица уже не подчинялись ему, и он только жалко скривился. — У каждого — слышите? — у каждого из нас была вот такая карточка…

Он не сразу нашарил пуговицу на боковом кармане, выхватил оттуда маленькую карточку и с силой шлепнул ею о стол. С карточки улыбалась Катенька.

— Вот такая карточка. И никто — слышите? — никто не смел смеяться. Святыня!

Сережа уронил голову и заскрипел зубами.

— Я бы… я… — шепотом сказал он, — я бы ударил лучшего моего товарища… да! — он вскинул искаженное лицо, — если б он посмел именем моей Катерины, т о й…

Вера боялась пошевелиться. Может быть, Сережу следовало оставить одного, но как это сделать?

— Позовите мне эту… Катерину Ивановну. А  э т о т  кто? Кто? Почему вы молчите? — неожиданно крикнул он.

— Не нужно, Сережа. Хотите, я воды принесу?

— Хочу воды, — тихо согласился Сережа. Но когда Вера поднялась, снова закричал: — А вы, Вера Николаевна? Смотрите, разыщу Петра…

— Он у меня только что был. Я воды принесу.

— Извините.

Сережа грузно опустил голову, и больше Вера не дождалась от него ни слова.

Она принесла и поставила на стол кружку холодной воды. Бесшумно убрав посуду, приготовила постель и ушла, оставив дверь открытой.

Она слышала, как Сережа что-то бормотал, вскрикивал, ходил по комнате, шелестя бумагой.

Потом все затихло.

Вера со страхом подумала, что утром Сережа может встретиться с Катенькой: старательная комендантша рано появлялась во дворе.

Еще не совсем рассвело, когда Сережа, слегка опухший, но аккуратно подтянутый и очень серьезный, вышел из комнаты.

Он сказал, что отправляется на вокзал.

— Это у нас поощряется — досрочно возвращаться из отпуска. — Он смущенно потеребил ремень портупеи и прибавил: — Я там насорил, Вера Николаевна. Куда бумагу выбросить?

— Пустяки, уберу.

Он быстро, пристально глянул на нее.

— Нет, позвольте, я сам.

Вера открыла дверцу кафельной голландки.

Сережа бросил бумажки, выпрямился, поцеловал ей руку, постоял, нахлобучил фуражку и шагнул к двери, но вернулся и все так же молча еще раз сжал и поцеловал ей руку.

— Пишите, Сережа.

— Н-не знаю…

— Ну, не пишите. В самом деле, не пишите, — это я так сказала, по привычке.

Она вышла за ним в коридор и слышала, как он тяжело и отчетливо прошагал по двору. Значит, никого не встретил.

Прибирая постель в комнате сына, Вера заметила под подушкой клочки порванной бумаги. Их тоже следовало бросить в печку. Но Вера вдруг принялась подбирать бумажки, одну к другой, словно частицы мозаики.

Это были стихи, написанные Сережей на войне, о  т о й  Катерине…

И вот наконец перед ней лежало все стихотворение — на перемятой, со следами пепла, исступленно искромсанной бумаге.

Она прочитала эти строки два раза, переписала стихи в блокнот со старыми номерами телефонов, потом снова сгребла бумажки в кучку, завернула в чистый лист бумаги и почему-то спрятала.

Было воскресное утро.

Во дворе шумели празднично приодетые ребятишки, хозяйки вешали белье, выбивали ковры, раскидывали на заборах полосатые матрацы. Галина бабушка, позвякивая спицами, медленно ходила по огороду и была сейчас похожа на деревенскую почтенную старуху — инспектора по качеству, потому что за бабушкой шла то одна, то другая хозяйка грядок, покорно и уважительно выслушивая скупые замечания. Поднявшись в цветничок, бабушка наклонилась над грядами, положила вязанье на скамью и принялась быстро и тщательно выдергивать крапивные ростки.

Галя в своем единственном праздничном сарафанчике выскочила из парадного, сияющая и торжественная: сегодня был ее первый выходной день. Заметив Веру, сидевшую у окна, она без нужды одернула свой сарафанчик и со всех ног побежала со двора.

Вернулась она почти тотчас же, но не одна: с нею быстро шагала рослая, статная девчонка, даже скорее девушка, с рыжими кудрями и синими кукольными глазами на безбровом лице, пушистом, как персик, очень веселом и лукавом.

— Это Танька, — с гордостью сказала Галя, и Танька без всякого смущения, посмеиваясь, через окно протянула Вере руку.

— Подождите, девочки, я выйду, — сказала Вера.

Очень они были разные, эти девочки, — худенькая, порывистая Галя и Таня, пышущая малиновым румянцем и, кажется, чрезмерно уверенная в себе.

Втроем они уселись у крыльца на бревнышке.

Первой заговорила Таня:

— Ужасно вчера было весело у ремесленников. Аккордеон, и вальсы все время, старинные такие, представляешь? — Она коротко и самодовольно засмеялась. — А куда ты-то провалилась? Анекдоты рассказывали, представляешь? Я умирала просто…

— Хохотуша ты, Танька, — задумчиво сказала Галя. Она, верно, думала про свое, потому что прибавила неожиданно: — А помнишь, как я тебя проклинала?

Таня помолчала с приоткрытым ртом, — должно быть, что-то вспомнила, — и досадливо усмехнулась.

— Пустяковина.

— О чем это вы? — спросила Вера.

Таня пожала плечами, а Галя принялась сбивчиво рассказывать об одном поверий школьников: если ничего не знаешь к экзамену, нужно, чтобы тебя проклинал кто-нибудь из друзей, — тогда может вывезти удача.

Таня совсем не слушала, а только обмахивалась веточкой клена и улыбалась. Вера легко представила себе, как смирная и приодетая Таня идет на экзамен рядом с маленькой Галей. Перед дверью страшного класса Таня, сжимая под мышкой трепаный учебник, с отчаянием шепчет Гале:

— Проклинай, проклинай!

— Проклинаю, — медлительно, серьезно говорит Галя.

А Галя, наверное, училась неторопливо, ровно, прочно, — так все делалось в этой ладной мастеровой семье…

— Там у нас речка Чонка была, карасики плескались… — тихонько сказала Галя, глядя мимо всего своими широко расставленными глазами.

Таня быстро глянула на нее, потом на Веру и потупилась. Вера поняла, что обе вспомнили о родине.

— Летом вода в Чонке зеленая станет, и лилии по ней, — тихо и мечтательно говорила Галя. — Как ветром полыхнет — все белым-бело. А между стеблями утки плавают…