Клавдия на мгновение замолчала, — увидела, наверное, что не может, не умеет объяснить того, что произошло. Помолчав, повторила с горечью:

— У меня никого… — и через паузу, от которой у Павла снова заколотилось сердце, добавила: — …нет.

— Как — никого нет?

Клавдии показалось, что Павел проговорил эти слова громко, на всю улицу. Она даже дышать перестала. Протекло несколько мгновений тишины, такой полной тишины, словно все кругом умерло, и вдруг Павел сказал:

— А я?

Клавдия едва не вскрикнула, так она ждала, и боялась этих слов, и не могла поверить им. Уж не жалеет ли он ее?

— Что это ты? — несвязно пролепетала она. — Я… Да чего там… у всех своя судьба, только у меня, только я… Мать сосватала Якову невесту, он трусил, боялся меня, а не… И ты тоже: я поняла тогда по телеграмме, что на станцию Лес ты подавал. Анне… И дети там…

— Дети? — протянул Павел, и в памяти его мгновенно пронеслась давняя сценка на телеграфе: он подает бланк, а Клавдия смотрит, смотрит на него горестными глазами…

— Так это же Анна, моя старшая сестра! — воскликнул он, и в голосе его послышался упрек и еще удивление.

— Ох! А я-то думала… — сказала Клавдия, повертываясь к Павлу. Даже в полутьме, которая была вокруг них, он увидел, как сверкнули ее глаза.

С этой минуты он уж и не пытался что-то понять, в чем-то разобраться: комсомольский секретарь при кажущейся его солидности был обыкновенным молодым пареньком, и сердце легко взяло у него верх над скучным благоразумием. Счастливая ошеломленность завладела им. Что это было? Дружеская поддержка, простое участие к человеку? Но разве о том велся с первой же минуты первой встречи немой, непрерывный разговор между ним и этой девушкой?

Такого с Павлом еще не случалось, — тем более стремительно и бездумно отдался он охватившему его головокружительному чувству взлета. Невольно вспомнил он слова отца, произнесенные в какую-то откровенную минутку: «В меня ты, Паша, вижу, однолюбом будешь, как я!» Кто знает, может, и в самом деле он и Клавдия родились, выросли друг для друга и потому и встретились теперь?

С раздражением, а потом и с яростью он думал о Якове: «Паршивец, мелкий паршивец, что ты понял в Клавдии!»

И не догадывался, что испытывает первые в своей жизни болезненные уколы ревности…

Почти до рассвета просидели они на скамейке, приютившей их, возле чьего-то безмолвного дома с закрытыми ставнями. И Клавдия говорила, удивляясь и страшась своей откровенности… Говорила и не могла остановиться. Павел был удивительным слушателем: лишь изредка вставлял одно-два слова, но и этого было достаточно, — Клавдия видела, чувствовала, что он не только слушает ее, но и старается понять, раздумывает над ее словами. А когда ей становилось душно и она умолкала, он осторожно, настойчиво сжимал ее пальцы, как бы говоря: «Не волнуйся, я слушаю, слушаю!»

Она рассказала о себе все, вплоть до нынешнего нелепого сватовства. Только не нашлось у нее ни одного осуждающего слова для матери: все-таки она не представляла ее себе хоть сколь-нибудь плохой, нелюбящей…

Но вот она умолкла, — должно быть, сказала все.

Павел подождал и тихо предложил:

— Покажи, где ты живешь.

Он помог ей встать и добавил все так же тихо:

— Постараюсь не обмануть твоего доверия.

Слова были совсем не те, неподходящие, оба это понимали, но все это было неважно: главное, понятое и принятое обоими, заключалось не в словах, а во внезапно возникшей близости и полном доверии.

Когда они завернули в улицу, где стояли суховские дома, Клавдия сразу заметила грузную фигуру, застывшую на скамеечке у ворот.

— Мама! — шепнула Клавдия, остановившись и прижимая обе руки к груди. — Ждет меня.

— Вот видишь! — с мягким укором сказал Павел.

Они постояли вдали, наблюдая: мать не шевелилась. Горячая волна жалости и любви захлестнула Клавдию.

— Иди, иди, — быстро шепнула она Павлу. — Завтра придешь? Вот он, наш дом, по пеньку узнаешь. Мое окошко крайнее, стукни, а то пес у нас злой. Ну, иди!

Павел ушел, неслышно ступая по пыльной дороге, а Клавдия как на крыльях подлетела к скамье. Присев к матери, она положила ей голову на колени. Родные жестковатые руки осторожно погладили ее по голове, легли на плечи.

— Пришла? — медленно, хрипло спросила мать. — Отец-то спит, пьяный, а я вот…

— Как же ты с ними? — тихо спросила Клавдия.

— Сраму приняла… Ништо: прокричатся — такие же будут. Ты, Клаша, сердца на меня не держи.

— Что ты, мама! — порывисто вырвалось у Клавдии. — И не горюй обо мне. Я сама свою долю найду.

Они поднялись, почти слившись вместе, — Клавдия шла, поддерживая мать. Уже в дверях девушка вскинула побледневшее лицо и негромко повторила:

— Ты не убивайся. Доля моя счастливая будет.

На другой день во время дежурства Клавдия приняла телеграмму на имя секретаря горкома комсомола Павла Качкова: его срочно вызывали в область, на пленум обкома комсомола.

Клавдия повертела бланк в руках, — телеграфистка, дежурившая на соседней станции, конечно, не представляла себе, как близко касалась Клавдии эта телеграмма! — и с сожалением принялась звонить в город.

В мембране тотчас же послышался знакомый глуховатый голос. Прочитав текст телеграммы, Клавдия после паузы спросила:

— Надолго уезжаешь?

— Нет… С ночным поездом. Дня на три-четыре.

Голос у Павла прозвучал как-то скучновато-обыденно, и Клавдия вдруг перепугалась: а что, если она все навоображала и жизнь ее потечет по-прежнему медленно и одиноко, как речонка меж зыбучих песков?

Но в мембране что-то треснуло, и она вновь услышала тихий голос Павла:

— Через час у нас актив начинается, а там, наверное, прямо на поезд. Не увидимся мы с тобой. Но ты меня встретишь, когда обратно приеду? Во все глаза буду глядеть на вокзале.

— Непременно! Ты позвони из обкома-то! — громко, с облегчением ответила она и, положив трубку, засмеялась: вот ведь какая трусиха, — просто он не один сидит в кабинете, и нельзя ему говорить, как вчера.

Да, со вчерашней ночи Клавдия жила совсем иной жизнью: вокруг нее словно все изменилось, посветлело, люди казались ей хорошими, ласковыми, добрыми. Даже о Якове она не думала плохо, а разве только равнодушно или с удивлением: как это ей могло втемяшиться, что она его любит? Вот морока непонятная!

Работалось Клавдии легко, дело спорилось в руках. В полдень, как всегда, на Прогонной остановился неторопливый почтовый поезд. В вокзал вошли шумливые пассажиры. Клавдия принимала телеграммы, продавала открытки, марки, конверты, отсчитывала сдачу, и все это у нее получалось так быстро и ловко и такое юное, большеглазое, улыбчивое лицо каждый раз поворачивалось к посетителю, что один из них, немолодой мужчина в мягкой шляпе, негромко сказал: «Красивая девушка!» — и Клавдия вспыхнула, как огонь.

Яков пришел в аппаратную раньше чуть ли не за четверть часа, чего с ним еще никогда не случалось. Сложное чувство любопытства и — нечего греха таить — некоторого страха владело им: что скажет Клавдия, как взглянет на него? Если уж захочется ей опять затеять скандальчик, пусть прокричится сразу — все-таки не на улице…

Но Клавдия не закричала и даже взглянула на него только мельком, словно на какую-то громоздкую вещь. Вроде гардероба, скажем, — так подумалось Якову. Он разделся, с осторожностью двигаясь по аппаратной, присел на свободный табурет и стал ожидать, что будет дальше.

Но ничего, решительно ничего не произошло. Напевая что-то про себя, Клавдия сложила телеграммы, придвинула счеты и вынула из стола деньги. Тут серебряная монета упала на пол и покатилась под ноги Якову. Он поднял ее и положил на край стола. Клавдия ни слова не сказала, не поблагодарила, не взяла монеты. Опустив ресницы, постукивала костяшками счетов, и только в уголках ее губ угадывалась улыбка.

«Ишь персона! — подумал Яков. — Выламывается тут, а выйдет — небось заревет!»