Иван Иваныч при ней в первый раз поднялся с постели и пошел, тяжело опираясь на один костыль. Он оказался ниже, чем она думала, но очень широк в плечах. Теперь они часто гуляли вдвоем по светлому коридору госпиталя, и она бережно поддерживала его под свободную руку. В последних письмах родные Ивана Иваныча стали писать ей поклоны.
Васенька все еще лежал пластом, и однажды Вера увидела, как Толя, краснея от натуги, нес его в кинозал на руках, словно ребенка.
Васенька встречал ее застенчивой улыбкой, несколько странной на его твердых, горько растянутых губах. Он любил беззлобно подшутить над Иваном Иванычем или над Толей, но что-то таил про себя, чего-то ждал.
И вот однажды она увидела его совсем другим, откровенно, по-мальчишески радостным, услышала его громкий смех. Он шепнул ей в тот день, что его наконец просветили рентгеном: кости на обеих ногах срослись хорошо, и одна нога наверняка будет служить нормально.
— Я, Вера Николаевна, слесарь-инструментальщик по шестому разряду, — добавил он, и Вера поняла, что он празднует свое возвращение в жизнь, в котором далеко не был уверен.
В этот день она долго просидела возле него, написала под диктовку письмо его матери в Пензу. Когда же уходила, Васенька снова подозвал ее, сунул в руки треугольный конверт и, весь вспыхнув, так умоляюще посмотрел на нее, что она невольно спрятала письмо в рукав, чтобы никто больше не увидел, и шепнула, что пошлет заказным: она поняла, что это было особое, заветное письмо Васеньки, — может быть, к девушке, к невесте…
Максим тоже поднялся с постели и бродил по палате, худой, возбужденный, неуклюже вися всем телом на костылях. Мать прислала ему письмо с поклонами до сырой земли и с благословениями. На страницах письма лиловели потеки от слез: мать никак не могла приехать — идет сенокос, потом поспеет рожь, а в колхозе остались одни бабы да ребятишки. Максим погрустил, написал длинный ответ, а потом, как видно, успокоился.
Веру он ждал каждый раз с мальчишеским нетерпением, жадно слушал, когда она рассказывала о чем-нибудь или читала, и молча ходил за ней всюду, стуча костылями и смущенно улыбаясь. Вера старалась непременно что-нибудь принести ему — цветок, пакетик с ягодами или домашнюю лепешку. Она заметила, что все относились к Максиму с особой бережностью, как к самому младшему.
Бесо давно получил ответное письмо от жены. Его читали всей палатой и не могли понять, как же решила Елена страшный для Бесо вопрос: любит ли, жалеет ли она его, нужен ли ей безногий?
Они поженились незадолго до войны, у них еще не рождались ребята, а Елена, по словам Бесо, была очень молодая и к тому же красива. Вот в чьих руках была судьба безногого солдата.
Письмо жены — ласковое, длинное и туманное — окончательно его растревожило. Товарищи по палате сразу подумали, что дело неладно, но дружно твердили Бесо, что Елена просто не сумела написать, — это ведь случается с женщинами, особенно с молодыми и болтливыми: раскудахталась, а про дело-то и забыла.
Бесо посоветовали показать письмо Вере: она, как женщина, скорее в нем разберется. Но он наотрез отказался, и Вере, которая знала обо всем со слов Толи, приходилось делать вид, что она ни о чем не слышала.
Общими силами Елене было написано еще одно письмо, и Бесо снова погрузился в мучительное ожидание. Для себя Бесо решил: если выпишут его из госпиталя в скором времени, он ни за что не поедет домой, а попросится на житье в подмосковный дом инвалидов, Елене же сообщит новый адрес. Если любит — приедет и возьмет. Если нет — не надо. Ремесло Бесо оставалось при нем: он был замечательным мастером-сапожником.
Вера становилась в тупик перед горем Бесо. Он то молчал, смущая ее среди самого непринужденного разговора своим странным взглядом, то вдруг раздражался, и она слышала его сердитые замечания сестре или пронзительный шепот, относившийся к его соседу — веселому, безалаберному Толе.
Когда она читала, Бесо слушал ее со вниманием, но даже это внимание казалось ей недружелюбным. Он немного оживлялся, когда Иван Иваныч нарочно заводил разговор о кавказских горах, о море, которое он видел из окна госпиталя.
XII
Тенистая аллея старого бульвара встретила Веру сонным шелестом листвы. Вера вздохнула и прибавила шагу. Да, она никогда не была на Кавказе, о котором так хорошо говорил Воронов. А все-таки тосковал он по суровым вологодским лесам, по своей родине. Может быть, и Вера, попади она на Кавказ, вспоминала бы о березовых рощах Подмосковья…
Нет, больше всего она любила клен, особенно осенний, красным с золотом клен.
Она подходила к дому и уже искала глазами в темной, по-летнему зрелой, сочной зелени сада широкие, лапчатые ветви клена: они свешивались над тротуаром, у самой калитки.
Неожиданно она увидела у калитки, под кленом, одинокую фигуру военного. Что-то дрогнуло в ней, и она почти побежала, еще не веря, боясь верить себе. Он стоял и смотрел, как она бежит к нему. Он был без фуражки, с заложенными за спину руками, и во всей его фигуре, немного понурой, угадывалось что-то такое родное, милое, невозможное ни в ком другом…
— Петя! — издали вскрикнула Вера, почти влетая в его крепкие объятья. — Петя!..
— Ну, наконец-то!
Он посмотрел на нее долгим, серьезным, вопрошающим взглядом и поцеловал.
— Я заждался тебя. Пропащая!
Они вспомнили наконец о прохожих, смотревших на них с любопытством, и, взявшись за руки, поспешно скрылись в темном дворе.
— Знаешь, Петя, я думала о клене — и вот, вижу, ты стоишь под кленом.
Он взглянул на нее, должно быть с удивлением, и сказал:
— А я, Веруша, на целую неделю.
Она только стиснула его руку.
— Как хорошо!
Когда он умылся и, раскрасневшийся, подошел к ней, она снова поймала его вопрошающий взгляд.
— Где же ты пропадаешь, Вера?
— Я? В госпитале.
— Ты что же… служишь?
— Да, Петя. Работаю. В мастерской швейной…
— Швейная мастерская и — госпиталь?
— Да. Я ведь тебе писала.
Она нарезала хлеб, усадила его и сама села на свое хозяйское место за столом.
— Я так не привык, чтобы ты куда-нибудь уходила из дому, — сказал он, рассеянно принимаясь за еду. — А Сергей ничего мне не рассказал про тебя. Знаешь, к нам в часть приехал Сергей, ну, этот теннисист с нашего двора.
— Ну как он? — спросила Вера.
Петр недовольно поморщился.
— Злой… И дурной какой-то: в пекло зря лезет.
Он положил вилку и сказал смущенной скороговоркой:
— Знаешь, эта неделя была для меня такой неожиданной, я так обрадовался. Летел, как мальчишка…
Петр жадно выпил чай, потрогал небритую рыжеватую щетину на щеках.
— Значит, работаешь?
— Да, Петя.
— А я, по правде сказать, представлял тебя по-старому: сидит моя женка дома, тихонькая, кудрявая, и вяжет какие-нибудь башмачки ребячьи или фуфаечки. Ужасно это было хорошо — так думать. Я по колено, а то и по брюхо в воде, мокрый, под бомбами, а зато женка вяжет ребячьи башмачки. Я даже не знаю, почему, но просто приятно было — и все.
— Но я решила, Петя… — возразила Вера. — Если б ты знал, как мне там хорошо, около Зины, например. Зина — это тоже швея.
— Ну что же… И тебе приходится ездить туда на трамвае?
— Ну конечно…
Вера нерешительно взглянула на него. Очень он был усталый и весь какой-то напряженный.
— Ты смотри, Веруша, осторожно! — просительно сказал Петр.
— Что — осторожно?
— В трамвай на ходу не садись.
Вера даже всплеснула руками.
— Господи! Из-под бомб приехал и еще не разучился думать о трамвае!
— Я не то хотел сказать, — серьезно поправился Петр. Он встал перед ней, ероша негустые волосы, весь серый от усталости и волнения. — Ты, Веруша, ведь одна у меня осталась.
— Знаю, — не сразу смущенно шепнула Вера.
Им предстояло провести долгий вечер вдвоем, и Вера, снова чувствуя себя хозяйкой ожившего дома, быстро, ловко и охотно убирала в комнатах и даже сбегала в цветничок и сорвала один скромный цветочек на коротком хрупком стебельке. Она вложила цветок в широкую ладонь Петра, и он сказал глуховато:
