Та отступила и даже подняла руки, как бы защищаясь.

— Собьешь ведь, дурочка. Слушай-ка, чего скажу.

Было что-то такое в серых влажных глазах матери, что остановило Клавдию, и она мгновенно стихла.

— Может, не по-матерински я делаю, — с торжественностью начала Матрена Ивановна, но осеклась и, как бы стыдясь, скороговоркой добавила, — а только за тридцать-то пять лет я такой ласки от отца не помню. Скрытная ты, в меня пошла.

Клавдия с робостью глядела на бледное, большеглазое лицо матери. Впервые мать говорила с ней как с женщиной. Значит, пришло время…

— Ну, теперь рассказывай, — властно сказала мать.

Клавдия вздохнула с облегчением: она готова была раскрыть матери самые потайные свои мысли.

— Ему уже двадцать лет, — начала она, торопясь и не замечая легкой усмешки матери. — У него отец машинист старый, живет на такой же вот маленькой станции. Там еще пруд есть. Павла комсомол прислал работать сюда…

— А мать у него где же?

— Померла.

— А-а… — снова глуховато и значительно протянула Матрена Ивановна.

Клавдия подождала, но мать молчала, глядя себе под ноги.

— На войну он сам пошел, добровольно. Его в военную школу определяли, да он не захотел: война, говорит, лучше выучит.

— Видать, хороший человек.

— Он вернется, мама.

Мать медленно покачала головой.

— Обязательно вернется! — убежденно повторила Клавдия.

— Ну-ну… Дай-то бог.

Они стояли у своей усадьбы. Матрена Ивановна медлила отворять калитку, и Клавдия поняла, что дома она не скажет ни слова. Тогда, внезапно осмелев, она взяла мать за руку.

— Пойдем, ты устала.

К ее удивлению, мать покорно вошла во двор.

Утром, рассеянно взяв сверток с едой, поданный матерью, Клавдия отправилась на вокзал.

Когда она подошла к путям, со станции как раз тронулся длинный состав. В широко раскрытых дверях теплушек стояли и сидели, свесив ноги, красноармейцы… Клавдии показалось, что они все смотрели на нее. Невольно она оправила волосы и оглянулась.

Она и в самом деле стояла одна посреди широкой улицы. Теплушки, грохоча на стыках, плыли и плыли мимо нее. Вдруг один красноармеец, очень молодой, бритоголовый, высунулся из двери и нерешительно махнул ей рукой. Должно быть, в теплушках увидели, как худенькая, большеглазая девушка, прижав руки к груди, шагнула вперед, сорвала с себя косынку — желтенькую, в горошек — и принялась прощально ею размахивать. Тогда множество рук замахало ей в ответ.

Клавдия стояла с косынкой в руках, пока последний вагон, тускло блеснув сигнальным фонариком, не скрылся на повороте.

По старой привычке Клавдия зашагала к вокзалу прямо по путям. Тут ее и настиг резкий окрик:

— Куда? Назад!

Клавдия испуганно остановилась. На тормозе платформы, сплошь затянутой брезентом, стойл часовой. Он смотрел на Клавдию с раздражением и, как ей показалось, даже со злостью.

— Не видишь? Ступай к переходу!

— Да мне ведь на службу, вон туда, — просительно сказала Клавдия, показывая на вокзал.

— Еще разговаривать будешь! — уже и в самом деле со злостью закричал часовой и даже вскинул винтовку.

Клавдия съежилась и молча, явно обиженная, повернула назад, спиной чувствуя пристальный взгляд часового.

По широкому дощатому переходу двигался народ — женщины с ребятишками на руках, бойцы в касках, красные и потные от жары, озабоченные железнодорожники, множество крикливых мальчишек…

На перроне, у вокзального садика, пристроился предприимчивый уличный фотограф, или, попросту, «пушкарь». Сейчас перед трехногим его аппаратом стоял, робко улыбаясь, молодой красноармеец с выцветшими под деревенским солнцем волосами. За спиной у красноармейца грубо зеленела «декорация» — озеро с лебедями. Наверное, последний этот мирный снимок будет отправлен в далекую деревню с какой-нибудь неумелой и очень ласковой надписью…

Клавдия медленно шла по шумному перрону. Маленькая родная станция, знакомая, казалось, до последнего камешка, снова и снова вставала перед ней — неожиданная и немного страшная.

Со всех платформ длинного эшелона, неподвижного и затянутого брезентом, глядели жерла орудий — короткие, могучие, густо замаскированные длинными увядшими ветвями… Так вот почему был так строг сердитый часовой!

Клавдия бережно обходила стоявших у путей молчаливо-горестных женщин в чистых, праздничных платьях.

«Провожают», — прошептала Клавдия. Сердце у нее больно заныло от своей незажившей беды. И вдруг она подумала: теперь везде провожают молодых мужчин — отцов, братьев, мужей, — везде, от Тихого океана, где служил ее брат Сергей и куда нужно было ехать поездом двенадцать суток, и до Черного моря и еще других морей.

Она попыталась представить себе безмерные пространства земли, лесов, могучих рек, гор, — но в воображении у нее, вчерашней школьницы, возникали лишь страницы географического атласа. И все-таки мысль о большой Родине, о родной, ее, Клавдииной, земле, на просторах которой уже кипели сражения и пролилась первая кровь войны, — мысль эта была огромной и щемящей.

Так, в неясных раздумьях, добрела она до вокзала. В дверях телеграфа внезапно столкнулась с Яковом. Ее поразило пепельно-серое и какое-то измятое лицо парня.

— Я думала, ты дежуришь за Марью Ивановну, — сказала она, стараясь поймать его взгляд.

— Я и свои-то часы не высидел, — угрюмо пробормотал он и, чуть помедлив, добавил: — Мне повестка пришла.

— Ну?

— Ничего еще не знаю… Не должны бы взять: у меня ведь грыжа.

— Грыжа?

Клавдия имела очень смутное и какое-то смешное представление об этой болезни. Она и сейчас невольно улыбнулась. Яков был до того странный, потерянный, со своим бледным лицом и ускользающим взглядом, что она даже слегка толкнула его и насмешливо сказала:

— Ну, иди со своей грыжей… А Павел уже уехал. На войну. Он доброволец.

Тотчас же забыв о Якове, она потянула дверь телеграфа почти со страхом: Марья Ивановна, значит, дежурит здесь со вчерашнего утра, более тридцати часов!..

Марья Ивановна не оглянулась на стук двери. Она сидела, привычно склонившись над аппаратом, и палец ее лихорадочно дрожал на ключе. Клавдия подошла, робко ступая на цыпочках.

Кончив прием телеграммы, Марья Ивановна взглянула из-под пенсне маленькими, светлыми, воспаленными глазками.

— Боится, — сказала она, и Клавдия сразу поняла, что Марья Ивановна говорит о Якове. — Боится, с ночи меня мучает: возьмут — не возьмут… Вот подлец!

Она поднялась, желтая, сморщенная более обычного, с распустившимся «навесом» блеклых волос, шатаясь на затекших ногах.

— Вы сейчас упадете, Марья Ивановна! — вскрикнула Клавдия и невольно расставила руки.

— Я? — горько и обидчиво усмехнулась старуха. — Нет, скорее вон Яков упадет.

«Трус» — позорность этого понятия медленно, жгуче, ошеломляюще входила в Клавдию. Она невольно оглянулась на дверь и вся залилась румянцем: ведь и в самом же деле Яков трус, как она не поняла этого сразу?

— Мне бы мою молодость вернуть сейчас, — настойчиво проговорила Марья Ивановна и закивала встрепанной головой. — Ну, да ничего, ничего. Сладим и так. Клавдия! — громко и строго сказала она, на всякий случай опираясь рукой о стол. — Я уж пойду теперь спать, а ты гляди, девушка!

Судорожно зевнув, она подправила ладошкой свой «навес» и скороговоркой закончила:

— Яшку в ночную не пускай. Он расстроенный, еще напутает тут. Посиди уж ночь-то. А завтра с утра я сама за ним пригляжу.

— Все сделаю, Марья Ивановна, — горячо ответила Клавдия. — Для вас!

— Это как — для меня? — Старуха сняла пенсне и близоруко сощурилась.

— Нет, конечно, для всех, но… — неловко поправилась Клавдия.

— То-то, — проворчала Марья Ивановна и уже миролюбиво спросила: — Проводила, что ли, своего… — она запнулась и решительно добавила: — милого дружка?

Клавдия жалобно взглянула на нее и опустила голову.