— Она создала эти ясли, представьте, даже дом при ней строили, — прошептала, несколько шепелявя, Настенька.

Дарья Семеновна внезапно посуровела лицом, крепко взяла за руку заведующую и повела ее вон из дома. Настенька поплелась за ними. На крыльце Вера Николаевна вырвалась из рук няни.

— Ах, запереть забыла, запереть, запереть! — со страшным волнением сказала она и выхватила из кармана связку тяжелых ключей.

— Ни к чему, Вера Николаевна, — твердо и даже грубовато сказала Настенька.

— Посмотрят на твои замки, как раз! — с тоскою проворчала няня.

Но Вера Николаевна нашла взглядом Клавдию, подозвала и сунула ей ключи.

— Вы остаетесь здесь, милая, приберитесь там немного и заприте, все заприте. — Тут силы покинула ее, и она жалобно прошептала: — А ключи… заройте, что ли!

На прощанье она обняла Клавдию, и Дарья Семеновна и Настенька потащили ее под руки вдоль улицы, Клавдия же долго смотрела вслед трем женщинам в белых халатах.

Вчера они звали ее с собой. Но она сказала, что не может покинуть мать, и они тотчас же перестали уговаривать ее.

Сжимая ключи, Клавдия вошла в дом. Шаги гулко отдались у нее в ушах. Она остановилась в спальне, среди неприбранных кроваток, где еще так недавно пищали, смеялись ребята, — и в тот же момент в комнате погас свет, за окнами прокатился глухой, протяжный звук взрыва, стекла тенькнули, и весь дом словно толкнуло. «Стреляют», — равнодушно подумала Клавдия. Она слушала, склонив голову набок. Невозмутимая тишина возникла в доме, на улице. Клавдия с недоумением взглянула на окна и вдруг догадалась: взорвали электростанцию! Вчера ведь предупреждали по радио. Будет ли еще работать радио сегодня? Все уходят из города…

Клавдия растерянно огляделась. Множество пузатых зайцев и мишек, разбросанных по полу, смотрели на нее бисеринками глаз. На светлых полусорванных шторах, на груде белых опрокинутых стульчиков, на смятом белье в кроватках — всюду лежал печальный, пепельный свет раннего утра.

Клавдия вяло оправила две кроватки и остановилась, пораженная полной ненужностью того, что она делает. Она налила из графина и жадно выпила два стакана воды, подобрала с пола маленькую яркую пирамидку для Митеньки, сбросила халат и вышла, тщательно заперев на ключ все двери.

Ключи она зарыла в садике, под самой высокой березкой, и пошла на станцию. Улицы были пусты, ветер гнал по мостовой смятые листы бумаги. Кое-где в окнах домов мелькали огненные блики, как будто там жарко топилась русская печь.

Клавдия на минуту остановилась у комсомольского райкома. Двери были торопливо забиты, в пробое торчал кривой гвоздь. На планке двери белел, пришпиленный кнопками, лист бумаги.

«Райком продолжает работать», — прочла Клавдия, с сомнением потрогала дверь, — да, забита, — и ничего не поняла. Только дойдя до угла, догадалась: «Все ушли. Это написал Степанов. Интересно, взяли они с собой ту машинистку?»

Издали Клавдии показалось, что окраинная улица залита странно желтым, тревожным, струящимся светом. Ускорив шаги, она увидела дымное, клокочущее зарево: горело ржаное поле, подожженное, наверное, сразу со всех концов. Пламя полукольцом окружало станцию, и элеватор смятенно светился до самой макушки. Возле него еще копошились люди, стояли подводы.

Клавдию удивила неловкая, судорожная торопливость, с какой здесь двигались люди, — как будто элеватор и в самом деле горел. Мешки с зерном сбрасывались на подводы неверными движениями и с такой силой, что телеги ерзали задними колесами по булыжнику и лошади беспокойно переступали с ноги на ногу. Вяло, то и дело разрываясь, шла цепь грузчиков. Подводы стояли слишком тесно и бестолково. Вот один из возчиков кое-как подоткнул неполные мешки с зерном, хлестнул лошадь и зашагал за подводой так торопливо, будто земля жгла ему ноги.

И тогда Клавдия увидела человека, мимо которого с такой неохотой проезжал возчик. Это был штатский в черном костюме с подчеркнутыми, круто подложенными плечами. Две такие же темные, высокие фигуры виднелись на шоссе. Они стояли, молчаливые, заложив руки в карманы, и с равнодушным вниманием провожали глазами подводы с хлебом. Клавдия сразу поняла: то были чужие, совсем чужие люди, которые не только никогда не жили, но и не могли жить на станции Прогонная. Им, наверно, известно стало, что город покинут, и с безнаказанной наглостью они теперь наблюдали, куда увозят здешнее главное богатство — хлеб. Значит, это были соглядатаи, посланные теми самыми ненавистными, непонятными убийцами минского мальчика и убийцами других детей, фашистами!

Клавдия сорвалась с места и, словно гонимая ветром, помчалась на станцию.

Там она приостановилась у сквера, взглянула, колеблясь, в зеленую улицу, где ее ждала мать, и, вздохнув, зашагала на вокзал.

— Ну, чего пришла? — сразу же заворчала на нее Марья Ивановна. — Тебя дома потеряли.

— Марья Ивановна! — захлебываясь, прошептала Клавдия. — У элеватора — стоят! Они!

Марья Ивановна сняла пенсне и ненатурально пискливо спросила:

— Уже?

Клавдии показалось, что старуха напугана, — такие у нее были чудны́е, помутневшие глаза.

Но Марья Ивановна неторопливо насадила пенсне и даже поправила прическу.

— Ступай принеси чего-нибудь потяжелее — булыжник, что ли!

Клавдия послушно вышла. Она нисколько не удивилась: ведь такой был уговор, и, значит, уже пришла эта условленная, последняя минута…

Когда Клавдия с трудом втащила в комнату большой белый булыжник, Марья Ивановна, сгорбившись, неотрывно смотрела в аппарат. Клавдия тоже склонилась над столом. Белая лента, дрожа, ползла из аппарата, и на ней отчетливо, темнея точками и тире, повторялось, с неровными интервалами одно и то же слово: «Немцы… немцы… немцы…»

Это выстукивала телеграфистка с соседнего разъезда.

— Ну, ступай домой, — сказала Марья Ивановна очень внушительно, но все тем же тонким, не своим голосом. — Уходи, говорю. Одна справлюсь.

И, вопреки этим сердитым словам, она порывисто притянула Клавдию, поцеловала ее в лоб и в щеки холодными, трясущимися губами и оттолкнула от себя.

— Слышала? Иди.

Не смея ослушаться, Клавдия вышла из вокзала и спряталась у окна телеграфа, за каменным выступом, на котором висел колокол.

И она увидела в окно, как Марья Ивановна, оставшись одна, хозяйственно щелкнула сумочкой и вынула оттуда… медный пестик от обычной домашней ступки и небольшие клещи. Клещами она ловко отвинтила телеграфный ключ и сунула его в сумочку. Отодвинув планку, под которой скрывались механизмы, она изо всех сил стала совать туда пестиком. «Шестеренки разбивает», — подумала Клавдия.

Марья Ивановна обрезала ножницами провода, порвала ленту, телеграммы, журнал. Потом, с трудом приподняв над столом булыжник, зажмурилась и с размаху бросила его на аппарат…

Еще на вокзале, впервые увидев сноху Елену и внучонка, Диомид Яковлевич тревожно подумал о том, не слишком ли поздно соединилась их семья на горящей земле войны.

Свои сомнения и тайные горестные предчувствия он однако же не решился высказать вслух: жена — он это чувствовал — как бы заранее отвергала подобные разговоры.

Он смотрел на нее с молчаливым уважительным изумлением, словно впервые видя эту статную, странно помолодевшую женщину, которая, вопреки всему, почти под снарядами со спокойной уверенностью сколачивала их развалившуюся семью.

Не меньшее удивление вызывала в нем и Клавдия: повзрослевшая, суховатая в обращении с отцом, она начала работать на своем телеграфе с непонятным увлечением именно в те дни, когда война стала ощутимо придвигаться к родным местам и вся жизнь окончательно сместилась и перепуталась.

Впервые за долгие годы старик с такой остротой ощутил свое глухое, полное одиночество даже в собственной семье.

Не раз пробовал он обдумать все наедине, не торопясь, но от непривычки разбираться в своих мыслях не мог прийти ни к какому решению и только тосковал и бестолково метался по дому.