Железнодорожное расписание нарушилось с первого же дня войны, и они только к полудню изловчились сесть в поезд, идущий на Москву.

В жарком и пропыленном вагоне было много женщин с детьми. Маленькая, бледная, видимо хворая, женщина, лежавшая на скамье у самой двери, сказала, что это вагон спецназначения. Матрена Ивановна испугалась незнакомого слова и несмело прилепилась на краешке скамьи. Клавдия остановилась в проходе, прислушиваясь к негромкому разговору в соседнем купе.

— А мы на Советской жили.

— Можно сказать, соседи.

— Это птице с гнезда слететь, а человеку…

— Я тоже сначала убивалась.

— Подумать только, милая, еще неделю назад…

— Как сейчас помню, мы в театре с мужем были…

— Ведь всего неделю назад…

— Ах, оставьте, милая, лучше об этом не говорить!..

«Они едут оттуда, с войны», — догадалась Клавдия и шагнула вперед.

Никем не замеченная, она остановилась у боковой скамьи, во все глаза глядя на женщин.

Матрена Ивановна осторожно спросила у соседки, кто они такие и откуда едут.

— Из Минска мы, — ответила маленькая женщина.

— Беженцы, значит, — заметила мать жалостливым своим грудным голосом.

Женщина села, машинально пригладила волосы и неохотно подтвердила:

— Да, эвакуированные мы.

Матрена Ивановна не поняла слова и уважительно промолчала.

Тогда женщина, словно пересилив себя, придвинулась к матери и объяснила тихой, прерывистой скороговоркой:

— Нас прямо из-под бомбежки увезли. В чем были, в том и выскочили. Разуты, раздеты. Мужья у многих у нас командиры, побежали в часть, а мы — на поезд. У меня вот и проститься не успел. Вы, тетушка, ни о чем больше не спрашивайте: ни к чему.

Женщина зябко повела худенькими плечами и добавила странно ровным голосом:

— Я, видите, бездетная. Одна голова нигде не бедна. А вот эта… — она показала глазами вверх, и Матрена Ивановна увидела на верхней полке женщину, лежавшую неподвижно лицом к стене, — эта детей растеряла. Поняли, тетушка? Глядите не спросите ее о чем: не в себе она.

Матери очень хотелось узнать, малы ли были ребята, но она не смела раскрыть рот и только пристально, с ужасом смотрела на словно окаменевшую фигуру женщины.

Потом Матрена Ивановна принялась развязывать узелок. Пальцы не слушались, она развязала узелок зубами и пошла по вагону, рассовывая детям сдобные пышки и куски сахара. Вернувшись, отряхнула платок и тихонько набросила его на ноги лежавшей наверху женщины. Та, кажется, ничего не слышала и даже не обернулась. Более всего страшило Матрену Ивановну именно это молчаливое беспамятство горя.

Она тихонько позвала Клавдию. Та вышла из соседнего купе с побледневшим, тревожным лицом.

— Мама, это эвакуированные, — шепнула она, примостившись рядом с матерью.

Матрена Ивановна вздрогнула от этого недоброго слова.

— Знаю…

Поезд шел очень медленно и подолгу стоял на каждом разъезде, пропуская военные эшелоны.

Клавдия исчезала на каждой остановке и в ответ на сердитые замечания матери только помалкивала. Матрена Ивановна думала о том, что Клавдия очень изменилась за эти дни. Она как-то сразу повзрослела, разлука с Павлом не сломила ее, не убила молодой жадности к людям. Что ж, это хорошо: горе не должно пригибать человека к земле.

Матрена Ивановна отказывалась выйти из вагона: ей представлялось, что она непременно отстанет от поезда.

На одной из остановок она поднялась, чтобы размяться, подошла к окну и сразу увидела Клавдию: та укрылась в тени от вагона и исподлобья, внимательно всматривалась в теплушки, стоявшие на соседнем пути. В теплушках на новых дощатых нарах сидели и лежали бойцы. «Вспоминает, поди, своего», — с горькой нежностью подумала мать и вздохнула.

На следующей остановке поезд задержался особенно долго, и она решилась выйти на волю.

Степенно стояла она у вагона, как у своих ворот, и внимательно наблюдала за всем, что происходит вокруг.

Из встречного поезда высыпали красноармейцы, навстречу им из поселка, что виднелся недалеко на зеленом заливном лугу, прибежали жители. На перроне все перемешались: эвакуированные в своей пестрой одежде, ребятишки из поезда и с разъезда, крестьяне из поселка, железнодорожницы в своих фуражках с красными околышами и опять бойцы, бойцы…

Русый, большеглазый красноармеец, проходя мимо матери, рассеянно взглянул на нее и вдруг приостановился и сказал:

— До чего же вы, тетушка, на мою матку похожая!

Матрена Ивановна ясно улыбнулась и ласково ответила:

— Ну и слава богу, лишний раз взглянешь.

Красноармеец не унимался:

— Нет, я правду говорю. Вот только у моей матери волос черный, а ты вон седая. Уж как плакала моя матка!

— Еще бы, — ведь ты, поди, один у нее. А не страшно, сынок, на войну-то идти?

В больших глазах красноармейца мелькнула сердитая усмешка.

— Страшно?! Разве солдату можно страшиться!

У головы эшелона прозвучала команда, толпа на перроне дрогнула, бойцы побежали к теплушкам. Мать крепко вытерла рот и разомкнула руки.

— Дай-ка обниму тебя, сынок.

Они крепко обнялись, троекратно поцеловались и прощально взглянули друг на друга, — у них действительно были одинаковые, серые, пристальные глаза.

— Как звать-то вас, тетушка? Может, перед боем вспомнить придется, — спросил парень, и пухлые губы его дрогнули.

— Солдат, — благоговейно шепнула мать, глядя вслед парню сухими, блестящими глазами.

Только в сумерках Матрена Ивановна и Клавдия слезли на незнакомой станции и, усталые, голодные, долго бродили по пустынным улицам. Босоногий неразговорчивый мальчишка привел их к длинному, казенной постройки, дому, который, как оказалось, стоял у самой линии.

Матрена Ивановна не узнала сноху — так она выхворалась, исхудала. Желтая до прозрачности, большеглазая, Елена слабо вскрикнула, увидев мать, и по-детски протянула к ней слабенькие, как бы иссохшие руки.

Мать вытерла слезы, украдкой оглянулась. Елена торопливо постучала в стену, и соседка сразу пришла с мальчиком.

Слегка косолапя, внук покружился возле бабушки, потом ткнул пальцем в ее руки, праздно сложенные на коленях, и засмеялся. Матрена Ивановна, сопя от волнения, полезла за пазуху и протянула внуку кренделек и кусок сахару. Мальчик цепко схватил гостинец, положил сахар в рот и доверительно поднял обе ручонки, как бы говоря: «Возьми меня!»

Матрена Ивановна легко подхватила его и, обретя с этой минуты свою обычную властную уверенность, с головой ушла в хлопотные сборы.

— Да вы пустили бы его на пол, — слабо запротестовала Елена, с удовольствием глядя на скупые и ловкие движения старухи.

— Ничего, — ответила та. — Давненько на руках не держала. Да и своя ноша не тяжела.

И верно, она носила мальчишку по комнате с какой-то особенной, радостной легкостью, и тот сразу точно прирос к ее материнским ласковым рукам.

Всю ночь они провели в душевной беседе, два раза подолгу пили чай, а на рассвете, нагруженные узлами, с сонным мальчишкой на руках, пришли на вокзал и прочно расположились на широкой скамье. Елена прилегла и обессиленно задремала. Клавдия то и дело выбегала на перрон, мать каждый раз встречала ее нетерпеливым, спрашивающим взглядом.

Но поезда на восток все не было, а на запад шли и шли военные эшелоны.

Мать смотрела на вокзальную суету, прочитала по складам плакат о шептунах, с внимательным и серьезным любопытством разглядела нарисованную на этом плакате женщину в шляпке набекрень и с непомерно длинным языком.

Потом прочитала большой красный лозунг: «Наше дело правое, победа будет за нами», — оправила одеяльце на мальчике и тоже, кажется, вздремнула.

Очнулась она внезапно, словно бы от толчка. Клавдии не было. Матери показалось, что на их скамью люди смотрят с какой-то странной пристальностью. Мать с испугом обернулась к Елене — не плохо ли ей? — но встретила ясный, удивленный взгляд снохи.

До слуха Матрены Ивановны только сейчас донесся хрипловатый голос, сопровождаемый треском и шипением. Голос и шипение шли сверху, мать подняла голову и увидела пыльный репродуктор, он висел как раз над их скамьей.