Как же это она, такая грустная, войдет к раненым? Вера тряхнула головой, словно сбрасывая забытье, усмехнулась и решительно направилась вверх по гулкой чугунной лестнице.

Сестру-хозяйку она нашла в красном уголке, — это была хлопотливая и явно чем-то раздраженная женщина с большой родинкой на верхней губе.

Вера поздоровалась и сказала, что пришла от шефов.

— Вы из швейной мастерской? — отрывисто спросила сестра. — Над нами еще завод шефствует.

— Да, я от швейниц.

Сестра даже отступила на Шаг от Веры, круглые глаза ее сердито блеснули, и она разразилась быстрой, гневной речью, картавя и перебивая самое себя. Вера не сразу поняла, в чем сестра упрекает мастерскую. Оказывается, белье скроено не совсем удачно, во всяком случае без расчета на тяжелые ранения рук и ног: рубахи и кальсоны нельзя было натянуть на больных, у которых рука или нога лежали в гипсе.

Вера выслушала и сказала с холодноватым спокойствием:

— Беда невелика. Мы исправим.

Они прошли в бельевую. Вера получила ножницы, стопку белья и принялась за работу, прислушиваясь к глухим, незнакомым шумам госпиталя.

Она проработала не разгибаясь несколько часов. Стало темнеть. Сестра принесла ужин и сказала, что комиссар госпиталя попросил ее посетить палату № 4 и, если она захочет, он прикрепит ее к этой палате.

— Он хотел лично вас увидеть, но его вызвали. Я провожу.

Вера сдала работу, вместе они поднялись наверх, и сестра указала на высокие, белые, плотно закрытые двери четвертой палаты.

Перешагнув порог палаты, Вера остановилась, сжимая книжку и конверты. Ее поразил громкий женский смех; сначала она никак не могла понять, откуда он идет, такой странный в этой большой, тихой и душной комнате.

Да, здесь было очень душно, и она сразу почувствовала острые лекарственные и еще какие-то тяжкие запахи. Два огромных окна, затянутые марлей, были распахнуты настежь, но это мало помогало. В комнате стояло пять или шесть кроватей, и здесь на простынях лежали в разных позах неподвижные и как бы дремлющие люди. Вера увидела смеющуюся девушку в такой же, как у нее, бязевой рубахе. Девушка присела на низенькую спинку кровати одного из раненых и говорила без умолку, побалтывая ногой в старой тапочке. Раненый болезненно улыбался и беспокойно обмахивался худой рукой.

— Вы к нам, сестрица? Проходите сюда, — окликнул Веру слабый, ласковый тенорок, и она с облегчением пошла на голос, еще не зная, кто ее позвал, и растерянно оглядывая одинаковые, бледные лица.

Один из раненых поманил ее рукой: «Вот сюда!» — и указал на табуретку около себя. Благодарно улыбаясь, она посмотрела на него внимательнее и не нашла в нем ничего особенно приметного. У него было благообразное, сильное в челюстях лицо немолодого крестьянина не то из Сибири, не то из каких-нибудь северных областей. Под густыми бровями светились маленькие, зоркие, добродушные глаза. Крупное и, как видно, мускулистое тело его едва умещалось на узкой койке, и одна нога, по колено в гипсе, лежала, слегка приподнятая, на подушке.

Он молча на нее поглядывал, аккуратно оправляя на груди бязевую простыню. Девушка все еще болтала, то и дело прерывая себя громким хохотом, и Вера вдруг ясно расслышала в ее голосе наигранно бодрые нотки. Но, еще не решаясь осуждать ее, она подумала со стеснительной завистью:

«Я не сумею вот так… я ничего не сумею!»

— Вы от шефов? — мягко спросил ее раненый, закончив свои хлопоты с простыней.

— Да… от швейниц. Мы вам белье шили.

— А-а! Вот и хорошо, — убежденно сказал он, видя ее смущение. — А вот эта деваха, Манечка, с завода к нам бегает. Тоже от шефов. Нашумит и убежит. — Он незлобиво и вежливо засмеялся. — Очень старается.

— Я могла бы вам почитать вслух, — нерешительно предложила Вера.

— Вот и спасибо, — все так же убежденно и ласково, словно подбадривая ее, сказал раненый и сложил на груди большие, чисто промытые руки. — Зовут-то как вас, извиняюсь? А меня — сержант Воронов, по саперной части. Просто сказать — Иван Иваныч…

— Сестрица… — сказал кто-то хриплым голосом за спиной у Веры.

Она быстро обернулась. Сосед Воронова, молодой раненый, почти мальчик, пунцовый от жара, смотрел на нее странно неподвижными, запавшими глазами.

— Подвинь ногу…

Она встала, заторопилась, сунула конверты и книжечку на постель к Воронову. Как же она не увидела сразу этого молоденького и, наверное, самого больного из всех и даже села к нему спиной! Она взяла в обе руки тяжелую, в гипсе, ногу с распухшей ступней и, почти не дыша от усердия и жалости, подтянула под нее подушку. Парень все-таки скрипнул зубами и закрыл глаза.

— Больно? — горестно вскрикнула Вера.

— Ему всяко больно, — спокойно сказал Иван Иваныч, пристально наблюдавший за ней. — Макся, тебе, может, водицы? Нет, не хочет. Это Максим, с ногой он мучается. Мы здесь все с ногами мучаемся… Но это пройдет у него: у меня так же было, а теперь ничего, слава богу, — смотрите вот…

Он, с наслаждением улыбаясь, пошевелил пальцами ноги, ступня которой выглядывала из-под гипса.

Только тут Вера ощутила, что в палате необычайно тихо. Девушки уже не было. Вера оглянулась и приметила быстрый, темный, горячий взгляд бойца, что лежал напротив Воронова. Это был смуглый горец, красивый и какой-то весь встопорщенный. Встретившись взглядом с Верой, он молча и поспешно отвернулся..

— Воронов, это к тебе, что ли, гости? — послышался слабый, ломкий голос того раненого, возле которого только что сидела девушка.

— Не все же к тебе, Васенька.

Васенька приподнял голову, пытаясь понять, не шутит ли Иван Иваныч, и Вера увидела лицо, прозрачное от худобы, совсем молодое и только у рта отмеченное темными, глубокими, почти старческими складками.

— Это Вера Николаевна, товарищи! — другим, торжественным и авторитетным, тоном сказал Воронов. — От шефской мастерской, жена нашего брата фронтовика. Пришла ко всем к нам.

— Просим, просим! — слабо и обрадованно вскрикнул Васенька, опускаясь на подушки.

— А я думал, вы представлять будете, — разочарованно и звонко протянул кто-то от окна. — Очень вы на артистку похожая.

Вера встала, улыбаясь, и тотчас же увидела широкоплечего парня, стоявшего у окна, бритого, в лыжных штанах и в майке.

— Я немного почитаю вам? — спросила она у всех, не узнавая своего звенящего голоса.

— Почитайте.

— Ну и что же!

— Пожалуйста… — откликнулось ей сразу несколько голосов, и среди них отчетливо прозвучал тенорок Ивана Иваныча.

— Только не про войну, — просительно сказал Васенька. — Можно?

Вера вышла на середину палаты, к общему столику, и опять поймала странный взгляд горца.

«Что-то неладно у этого», — смутно подумала она.

Парень в майке предложил ей табуретку и налил воды из графина. Заодно он уж и представился:

— Толя. Выздоравливающий.

И Вера с удовольствием пожала ему руку, — такой он был весь ясный, со своими голубыми, навыкате, глазами и круглыми, юношескими щеками.

Она начала читать рассказ. Хуже всех слушал Толя. Он решительно не мог усидеть на одном месте и сновал по палате, переговариваясь громким шепотом то с одним, то с другим раненым. Иван Иваныч, изловчившись, поймал Толю за руку и усадил к себе на кровать.

Горец лежал, совсем не улыбаясь и, может быть, ничего не слыша. Но Вера чувствовала, что он смотрит на нее так пристально, что строки временами путались в глазах. Максим, безучастный ко всему, закрыл глаза и, кажется, дремал.

Васенька смеялся тихонько и бессильно. Толя, поневоле прислушавшись, громко ему вторил. Иван Иваныч довольно, задумчиво улыбался. Вера кончила рассказ и положила книжку на стол — она решила оставить ее здесь. Иван Иваныч поблагодарил ее за всех.

Она спросила, не нужны ли конверты и нет ли у кого писем, которые она сейчас же могла бы занести на почту.

Горец резко, с акцентом, сказал:

— Здесь письмо.

Вера подошла к нему, и он вложил ей в руку тяжелый конверт, залепленный хлебным мякишем.