— Пойду лучше к девочкам… призайму чайничка. Я сейчас.

Она проскочила было мимо Катерины, но та успела схватить ее за рукав.

— Ты сядь, сядь! Расскажи, с кем тут живешь. Не притесняют тебя?

— Еще чего? — с задорным вызовом ответила Зоя и засмеялась. — Не хотелось им в компанию меня принимать, ну, да пришлось.

Возле рта у нее прорезалась и мгновенно исчезла горькая складочка.

И с тем же как будто беззаботным смехом девочка принялась рассказывать о соседках.

Обе работают в сборочном цехе. Одна, у которой кровать застелена толстым сатиновым одеялом, последний год работает, до пенсии дотягивает.

— Вовсе бабка. — Зоя взмахнула рукой или, вернее, длинным рукавом и добавила, чуть скривив губы: — Религиозная, под подушками у нее иконки, тетя Катенька. И все-то она шепчет, все шепчет… Прямо умора!

Катерина опустила глаза, лицо у нее закаменело. И Зоя, почуяв, верно, что-то неладное, тоже примолкла.

— Рукава-то что же не ушьешь? — с заметным затруднением сказала Катерина: голос у нее прозвучал до странности ровно.

— Обрежу — и все, — ответила Зоя и сбросила спецовку, оставшись в одном пестреньком платьишке.

— Подшить надо, — наставительно сказала Катерина.

Помолчав, прибавила насчет бабки:

— Значит, на доску крестится?

— Вот-вот, доске молится! — живо защебетала Зоя. — А за доской что? Пустота одна. Даже глупо!

Только тут Катерина взглянула на девчонку и тихо, вроде бы нехотя, сказала:

— У каждого своя вера.

Зоя поняла эти слова по-своему.

— Лучше сказать — не вера, а убеждения! — поправила она собеседницу, и в звонком ее голосе опять, как и в памятном разговоре о «быдле», послышались непреклонные нотки.

И опять Катерине почудилось, что есть в этой девчушке, в этом вихрастом, неустроенном птенце, что-то твердое, отстоявшееся, может быть выстраданное.

— Ну, а вторая… как она-то?

Зоя покосилась на угол с тощей постелью, над которой весь простенок был густо улеплен открытками.

— Тоже старая! — ответила она. И с неосторожной поспешностью прибавила: — Ей уже тридцать лет. По вечерам мажется, румянится и в кино уходит. По два сеанса сидит, потом рассказывает до полночи длиннющую тягомотину. А еще на электричке ездит… — Зоя фыркнула. — То с одного вокзала поедет, то с другого. А куда ездит? Да никуда. Выйдет с поезда — и в лес. Потом, как вернется, приключения рассказывает. Будто к ней приставал кто-то. Один раз скажет… с бородкой, другой раз придумает усатого. — Зоя оглянулась на дверь и доверительно добавила: — Старуха говорит — враки это, выдумывает бабочка.

— В глаза говорит? — поинтересовалась Катерина и, не дожидаясь ответа, раздумчиво заметила: — Ну и зря. Хотя, наверное, та и впрямь выдумывает.

Сказав это, она замолчала: ей понятны были тоскливые метанья тридцатилетней «старухи». Она сама осталась в войну молоденькой вдовою, да и на чужое горе насмотрелась досыта. Сколько их было вокруг, молодых вдов! Эта «старуха», правда, молода была для тогдашнего горя. Но ведь и без войны девушка может остаться в перестарках: на белом свете это во всякие времена бывало. А девушка-перестарок, случается, впадает в разные чудачества. То собачницей, то кошатницей заделается, чтобы было кому отдать неутоленную ласку. А то возьмет да и начнет вот так ездить в никуда, чтобы хоть в мечтаньях изведать желанную жуть «преследования»…

Но Зоины сожительницы не очень-то занимали Катерину. Важнее было то, что девочка нежеланным чужаком вошла в эту комнату.

«Безгнездовая с пеленок, негде ей притулиться, — опечаленно думала Катерина. — И когда еще свой угол будет, да и будет ли?»

Искоса поглядывала она на Зою. Та сидела на своей раскладушке, лохматенькая и озабоченная: не знала, верно, чем объяснить внезапную хмурость тети Катеньки.

«Прилепилась ко мне девчонка, а я-то…» — мелькнуло у Катерины, и тут же отчаянная мысль или, может, отчаянное желание захлестнуло ее: взять Зою за руку и увезти к себе.

У нее даже рот приоткрылся, словно в нестерпимой жажде. Но она так и не произнесла ни слова, а только облизнула сухие губы и отвернулась. Легко сказать: поедем со мною. Надо еще Василия спросить, в таком деле его не обойдешь — муж как-никак. Да и самой не будет ли еще тяжелей, — дочку ведь никем не заменишь. И опять же… моления. Вызнает Зоя, что она на моления ездит, и тогда… Что тогда? Заплачет девчушка или просмеет ее насквозь? Вот ведь напасть: куда ни сунься, всюду узлы да путаница. И как же дорого стала обходиться ей каждая встреча с человеком, с живой, земной судьбою, — отвыкла она от людей, задичала в своем одиночестве.

Катерина тряхнула головой и не очень внятно сказала:

— Ты на меня не гляди. Это я так… задумалась. Рассказывай, рассказывай, как тут живешь.

— Так и живу, — обрадованно затараторила девчушка. — Здесь сплю только, а больше у девчонок. Ихняя комната как раз напротив. Ничего, хорошие девчонки. Одна замуж собирается. — Она лукаво улыбнулась и вспыхнула. — Я на ее койку целюсь. Как уйдет, я ее койку сразу займу.

— Это бы хорошо. Девчонки тебе в ровню! — облегченно произнесла Катерина и с досадой подумала: «Качается у нас разговор туда-сюда!»

Она на себя досадовала: не хватало ей Степанидиной решительности, не осмеливалась она прямо заговорить о том, ради чего пришла сюда. А пришла она — это только теперь стало понятно, — чтобы вернуть Зою к субботнему их спору в заводской столовой. Слова Зои насчет «быдла» растревожили ее. Это она-то — «быдло»? Конечно, Зоя не о ней говорила, но Пахомов ведь прямо в глаза ей выпалил: «Старание ваше холодное…» И Степанида тоже: она уж и вовсе какими-то особенными, вроде бы «святыми», бригадами угрозила! Нет, тут не отмолчишься…

Катерина опустила глаза на свои-руки, сложенные на коленях, и спросила с запинкой:

— А ты этим своим подружкам говорила, чтобы вот так работать… ну, чтобы с любовью?

— Да, — быстро ответила Зоя и улыбнулась. — Вчера поспорили. И сегодня поспорим, — добавила она с запальчивым азартом.

Вскочив с раскладушки, она щелкнула замками чемоданчика, выхватила оттуда газету и с вызовом произнесла:

— Я вот заповедями запаслась!

— Чем, чем запаслась? — встревоженно спросила Катерина.

— «Заповедями коммунистического труда»!.. — звонко и даже горделиво воскликнула Зоя. — Вы читали, тетя Катенька?

Катерина затрясла головой: «Нет, нет, не читала».

— Тогда слушайте! — властно сказала Зоя.

Она развернула газету, и Катерина смятенно подумала, что у себя дома она только застилает газетами кухонные полки, не глядя даже на картинки…

— «Не отказываться ни от какой работы, выгодная она или нет, тяжелая или легкая!» — со старательной отчетливостью прочитала Зоя и вскинула голову.

— А я и не отказываюсь, — сказала Катерина, словно оправдываясь. — У нас легкой не бывает…

— И вот дальше, — нетерпеливо прервала ее Зоя. — «…Относиться к труду как к потребности и радости…» И еще: «…Думать, как лучше выполнить работу, творчески, с мыслью, а не механически».

Зоя опять вскинулась, и в глазах ее блеснуло торжествующее лукавство:

— Правда ведь, тетя Катенька, в точности как я тогда говорила? Верно?

— Верно, верно, — отозвалась Катерина и, сдвинув темные брови, попросила: — Читай дальше.

— «Бригада должна жить по правилу… — Зоя поставила торчком указательный палец, — …жить по правилу: один за всех, все за одного!»

Катерина не сумела скрыть ни изумления, ни растерянности: подумать только — «заповеди!» И твердо так написано: «должна жить»! Будто на заводе можно жить, а не только работать…

Теперь она не пропускала ни единого слова, а иные строчки заставляла повторять дважды, разрумянившееся лицо ее стало тревожным и красивым.

Оказывается, в новых, особенных бригадах люди всем скопом отвечают за лодырей, за прогулы, за брак. Мало того: все в этих бригадах учатся. И опять схоже с настоящими заповедями и святыми заветами: не груби, не сквернословь, не пьянствуй, уважай старость… «Обидели на твоих глазах человека — ты виноват…»