— Чай, не девка, чтобы по два раза на день в обмороки падать, — пригрозил Ожеге Прозор. — на службе ты у князя, в делах сурьезных покликали помогать. Читай!

Не дослушал его писарь, снова на пол без сознания рухнул.

До чего нежные слуги таперича пошли, — уж по-настоящему разозлился Прозор. Чуть на вершок образованности, и уже все — тонкая душевная организация, обмороки и припадки. И что за молодежь така чахлая родится?

Велел Своераду к ключнице бежать, травы какой забористой попросить, чтобы сильным духом ядреным дух писаря укрепить. Чтоб трава та не позволяла в обмороки падать, а уж, коли упал, чтоб в сознание быстро возвращала.

Иначе энтак до вечеру не приступим к прочтению пергаменты. Еще разок упадет неудачно писарь, сотрясение мозгу получит (или чего уж там у него в башке), кто тогда читать степные письмена станет?

А ключница обиду что ли каку затаила, да и прислала в ответ вместо травы головку чеснока.

Рубанул Прозор чеснок вдоль, чтоб дух сильный пошел. Велел уж Своераду писаря за шиворот крепко держать, не давать падать на пол в беспамятстве. Терять сознание начнет — так чеснок под нос совать.

Так, значит, они втроем и приступили к прочтению пергаменты.

— Возвращаем в терем голову предателя, — дрожащим голосом начал читать Ожега. — Не сын мне боле Коркутхан.

Снова рукавом пот со лба Прозор утер.

— Доехал, значит, до родных шатров, — задумчиво вымолвил. — Так я и думал… Да, неужто отец родной, сам хан Кайдухим распорядился сыну любимому голову рубить?

Как про отрублену башку писарь услыхал, так сызнова падать начал. Да, уж Своерад не растерялся, крепко за шиворот держит, чеснок под нос сует. А сам… Его бы кто за шиворот подержал сейчас — не отказался бы главный факельщик от такой дружеской поддержки.

— Дальше читай, — Прозор велел.

— Не мог наш сын давать обещание от нашего имени — от имени хана, — наморщил лоб Ожега да прочитал.

Тут уж ему еще ковшик воды ледяной понадобился. Своерад незаметно после писаря и себе в рожу плеснул из бочки полковша.

Прозор на них обоих посмотрел да просто опустил свою седу башку в бочонок с ледяной водой. Снова выпрямился, течет уж водица студеная по усам, по бороде, на платье дорогое, серебром расшитое, за шиворот затекает, даже в левый сапог попала… Хорошо-то как!

— Дальше читай, — Прозор велел. — Како-тако обещание? Не понимаю уж ничего.

— Не мог наш сын давать обещание от нашего имени, — повторил Ожега.

Вздохнул. Читать продолжил:

— Миру меж нами не бывать, мирну грамоту не подпишем, мы Кайдухим, хан Тюльпановых Степей до самого Горизонту и на тыщу верст за Горизонт во все стороны до трех морей….

Видать много там еще географический описаний было, да Прозор уж сам остановил на энтот раз.

— Погодь, — сказал.

Каку-таку мирну грамоту со степняками? Даже в самых смелых мечтах не мог себе такое Прозор представить, чтобы мир со степняками заключить, да подписями тот договор скрепить.

Тут пока Китайну торгову грамоту подписали, со всех семь потов сошло. Полгода переговоров и препирательств с китайным советником. По кажной закорючке седмицу спорили. Два десятка толмачей сменили. Счет в шахматах уж 449:445, в его, правда, Прозора, пользу.

Так то простая торгова грамота была, котору сама Китайна имперя предложила. Да, нам тоже выгода велика от того договору светит на тыщу лет вперед.

А тут мирна грамота со степняками… Да, кто уж такое удумать мог? Что за человечек отчаянный с бурным воображением, лекарем не досмотренный?

— Не мог же Коркутхан сам предложить хану Кайдухиму мирну грамоту с нашим князем подписать? — уж скорее у себя самого Прозор спросил.

Своерад с Ожегой только плечами пожали.

— Начало зачитай мне сызнова, — Прозор велел.

Что-то вдруг промелькнуло в мозгах, да сразу не уловил.

— Возвращаем в терем голову предателя… Не сын мне боле Коркутхан… Не мог наш сын давать обещание от нашего имени… — понуро читал Ожега.

— Остановись тута! — Прозор распорядился.

Стал комнату шагами мерить.

— Получается, Коркутхан обещание кому-то дал… — начал вслух рассуждать Прозор. — О мире что ли меж нашими землями обещание? — сам удивился он.

— Выходит так, — пожал плечами Своерад.

Конечно, чтоб таки дела важные решать, не с предводителем факельщиков совет держать следует. Энтому только писаря за шиворот держать доверить можно.

Да, коли Своерад уж здесь, хоть ему сказать… Кого еще тут покликать, в тайну таку посвятить? — пока Прозор не решил.

— Дальше читай, — распорядился.

«Кому ж обещание? — сам подумал. — Кто в такие дела важные вовлечен?!»

Да, не вовлечен князем али Прозором, а сам как-то влез, по своей воле втиснулся.

Нет, надо все-таки у князя спросить, мож, он какое обещание с Коркутхана взял?

— Дальше читай, — писарю тем временем повторил.

— А тута все уже, — хмуро Ожега откликнулся. — Дальше только про тюльпаны, моря и горизонты.

— Ладно, ступай… — велел Прозор. — Нет, погодь.

Писарь вопросительно посмотрел.

— Все, что ты мне перевел с тюльпанового языка, перепиши аккуратно в бересту нашими буквицами, — приказал, — Да, прямо срочно! — уж добавил.

— Своерад, как управитесь, чернавок кликай полы и лавку намывать да проветривать в покоях после мертвой башки, — хмуро главному факельщику велел.

Сам уж к князю собрался на серьезный разговор.

Своерад тут же бросился выполнять приказ, писаря отпустил ненАдолго, так Ожега сызнова по стене бревенчатой сполз, все позвонки громко пересчитал.

— Управитесь как… — Прозор начало распоряжения Своераду повторил. — Пусть сперва в бересту нацарапает.

Что за беда с этими подданными — то не дослушивают, то к концу приказа уж начало забывают. Как тут править мудро да справедливо? Особенно, когда таки потрясения…

На третий день, как очнулась, Нежданка уж вставать с постели начала. На четвертый — смогла на печку залезть без помощи тетки Нелюбы. Перебралась уж туда с периной, подушками да двумя одеялами.

Отвары медовые на травах пьет, Марыську под боком у себя гладит — на поправку быстро пошла от таких сильных лекарств.

Через седмицу Нежданка уж с утра вместе с теткой Нелюбой вставала, помогать по хозяйству старалась. Да, так неловко то выходило.

Ни кашу сварить, ни опару поставить, ни за скотиной ходить — ничего девчонка толком не умела. К прялке с какой стороны подойти — тоже не знает.

Обижалась на себя, плакала. А Нелюба уж так смеялась — понять не могла, как девка крестьянская в шестнадцать годков пироги в справной печке испечь не может — то в угли сожжет, то все тесто у нее в разны стороны расползется.

— Как же ты жила раньше? — с удивлением Нежданку спрашивала.

— Да, по-разному… — лохматая в ответ только плечами пожимала.

Не хотела сказывать, как при мачехе росла, да Сорока ее ни к чему в дому не подпускала.

Как свистульки певучие лепила с утра до вечера кажный день — разве ж кому про то мастерство поведаешь? Под страхом смерти княжеским указом до сих пор свистульки запрещены.

Как мальчишкой-скоморохом в барабан по долам и весям стучала — тоже та еще сказочка. Мало кто понять правильно сможет. Скажут, что спала вповалку со всеми скоморохами, в баню с ними ходила… Да, мало ли еще что придумают.

Даже, как в терему нянькой при княжичах жила, байки взаправдашние и сказки волшебные сказывала — и то неважно все теперь. Чай, гордиться нечем, коли сбежала.

Как заговор в Граде раскрыла, то тайна великая. Не ей об том на хуторе языком трепать.

Ищут ее теперь и за свистульки, и за Коркутхана… Мож, еще за что… Хоть за Морицу, в амбаре запертую, да за то, что медведя у скоморохов свела, да, поди, и за платье с шубой бархатной, что Коркут для нее скрал.

Кто уж помогать такой девке возьмется, коли правду рассказать? Как откроется все, еще вместе с ней на плаху потянут за подмогу и укрывательство.