Очнулась она в тепле под черными шкурами. За оконцем уж темно, в избе тоже сумрак. Рукава рубахи черные… Шкуры козлиные черные… Да Коркут уж в черном узорном платье. Не вернула зима сегодня яркие краски, даже белый цвет забрала.

Тело все ломит. Свет одной лучины на столе качается, тени по бревенчатым стенам ползут. Коркут возле печки сидит, дрова внутрь яростно заколачивает. Да, разве ж можно так…

— Угорим, — выдохнула.

Где голос? Куды подевался? Как она, вообще, тута?

Стали уж воспоминания прилетать мелкими пташками, чирикают что-то по-своему, острым клювиком в висок стучат, да ничего не разобрать. Помнит, как с медведем шли по лесной тропе, помнит пыль снежную вдоль тракта… Коня вороного уж вспомнила, как он скорость перед ней сбавлять начал… Шишечки ольховые на ветках качаются… А потом все — черный провал, ничего не вспоминается…

— Где я? — беззвучно прошептала.

Нет голоса, пусто внутри.

— В охотничьем домике, — криво усмехнулся Коркут. — Уж добрались как-то… На руках тебя звериными тропами через холмы нес. Коня на тракте оставил.

Зачем они здесь? Дальше-то что?

Не успела подумать ни об чем — черный дым повалил. Подскочила уж с лежбища, бросилась с печью управляться, дверь на улицу распахнуть велела. Холодно. Затрепетала лучина на столе, все внутри у Нежданки задрожало, похолодело…

Побежала к порогу, наглоталась воздуха ледяного, да воротилась к печи. Кое-как выправила, что уж он там наворотил с поленьями. Откуда силы только взялись? Как с собой сладила — зверьем не раскричалась?

— Тут полные погреба снеди разной, — с улыбкой Коркут доложил. — Мясо вяленое на крюках висит, грибочки да капуста в бочонках, яблоки еще что ли… Зерно там разное, крупа в мешках, чтобы кашу варить… Можно до весны прожить. Никто в такой глуши не сыщет.

До весны? Он серьезно?

— Завтра поутру тут Прозор с малиновыми будет, — грустно улыбнулась. — Али люди лихие по следам найдут… До послезавтрего не доживем уж…

Дернул бровью, башкой мотнул — злится, а возразить нечего. Грезы все пустые про зимовку с лунной девкой в охотничьей избе. Знает сам, что быстро сыщут, да пощады не будет.

— Люблю я тебя, Славка, — громко уж сказал, подошел близко, в глаза смотрит.

— Ты даже имени моего не знаешь, — печально улыбнулась.

— Неважно имя… — в путанные волосья прошептал. — Все неважно…

Обнял ее крепко, к себе прижал, да поцеловал так, что качнулась земля под ногами.

И снега за окном, и смерть лютая, которая завтра их нагонит, — все враз неважно сделалось… Устала уж она от любви горячечной бежать, счастье свое двумя руками от себя отталкивать…

Пусть целует! Пусть все!

Коли суждено ей ночку одну еще пережить, так уж пусть эта ночь ярким огнем полыхает, золотыми искрами в небо летит.

— Не хочу я так… — прошептала. — В копоти да пыли дорожной… Чистой хочу…

Еле оторвался он от нее, да исполнил желание. Принес снега с улицы, растопили в ведрах у печи, долго ждали, пока вода нагреется, жевали мясо холодное. Смеялись даже…

Тканины какие в сундуках сыскал, тоже у печи прогрели да на шкуры на полу бросили.

А потом…

Потом позволила она ему снять с себя черно-белый костюм скомороха, все снять позволила… Долго в воде плескалась у печи, пока луна не взошла. Скинул он с плеч своих узорный шелк, и она сама притянула к себе ханского сына, дикаря степного.

Унес он ее на черные шкуры, покрытые белыми простынями, да любил жарко. Было то в самую черную ночь посреди белоснежной зимы. И в этой избе на краю миров, на перекрестье звериных тропок снова смотрела она ему прямо в глаза, ничего не стыдилась.

Еще до рассвета оба они страшно захотели есть, так проголодались, что заставили себя из-под шкур выбраться. Начали греметь посудой у печи, кашу пшенную варить, мясо тушить да смеяться… Отчаянно смеялись по пустякам до слез, как в последний раз вдвоем смеются.

Потом притихла Нежданка, подошла к морозному окну, да стала смотреть сквозь белые узоры в черную ночь. Ничего там не видать, а она все смотрит, подбородок запрокинула, головой качает…

Подошел он сзади, укрыл нагие плечи шубой бархатной темно-голубой. До самого пола бархат тяжелый упал.

Вот же дурак какой — не добыл в деревни тулупа крестьянского, чтоб до Медоваров ей спокойно дойти. Да, все одно — не выбраться им отсюда…

— Где луна? — спросила, не повернув головы.

Не понял он, об чем это? Наклонился, чтоб поцеловать в ушко.

— Луну покажи, — снова об своем она. — Ты чувствуешь, где луна?

— У меня в руках, — крепко он обнял ее за стан, к себе прижал. — Ни за что не выпущу.

— Нет, — рассмеялась. — На стекле покажи, где луна в небе прячется.

Да, что ж она от него хочет? Ничего не понять…

— Пальцем просто в узоры тыкни, где луна по-твоему, — обернулась она к нему хитро. — Проверить тебя хочу.

Какие-такие еще проверки меж ними? Ничего уж он не понимает. Ткнул пальцем в скло наугад.

Поймала она его руку да держит, ждет, когда морозные узоры от тепла под пальцем растают. Потом сама свой пальчик к стеклу приложила, ниже гораздо да правее. Тоже стоит ждет. Капелька уж, как слезинка, вниз побежала., только тогда она руку свою от окна убрала и его палец в сторону отвела.

Чернота за его пятном на стекле проявилась, ночь беспросветная в избу черным глазом заглянула.

А у нее подтаявшее пятнышко на морозных узорах ярко луной засияло — точно с первого раза угадала, где луна прячется. Да как?

— Почто нам луна в снегу? — в ухо ей жарко зашептал. — Покажу я тебе, как тюльпаны цветут до самого неба, как табуны диких коней в степи за горизонт уходят, оберну стан твой шелками, драгоценными каменьями осыплю с ног до головы, ступать будешь по лепесткам… Любимая моя…

Ах, как сдавило у нее сердце изнутри, куда-то вбок к ребрам прижало, и воздух в избе враз весь закончился…

Вырвалась из рук его, к двери побежала… Распахнула ее во всю ширь, начала морозное небо, звездами пересыпанное, глотать жадно, да остановиться не может. Совой кричит, зайчонком рыдает, рвутся из нее чужие голоса, раздирают изнутри душу в клочья…

Отшатнулся он в ужасе, побледнел, слова вымолвить не может… Ведьма лунная, не девка… Околдовала его на погибель, за собой в леса увела…

Плеснул он ей в лицо ледяной водой, да пуще прежнего та кричит. Ярость его обуяла, от того, что неподвластна девка ему, не знает он, что с ней творится, да как с тем совладать.

Раньше бы просто сдавил горло, шею свернул, чтоб замолчала. Да, не сумеет уж так — рука не поднимется. Любить научился.

Потом зачерпнул еще воды, теперь напоить вздумал. Отмахнулась с силой, разбила кружку об печку. Вдребезги!

Тогда зажал он себе уши, чтоб не слышать дикие крики, но от них все одно в избе не спрячешься. Накинул узорный кафтан да и вовсе в лес убежал.

Она успокоилась сама еще до рассвета. Всхлипывала долго, у окна сидела, его ждала. Потом замерзла, спать захотела — сил совсем не было. Заползла под черные шкуры. Там запах его степной остался — дурманит, сил нет, не надышится им никак.

А потом побежали табуны за горизонт, распускались в ее снах цветы диковинные, шелками чужая земля под ногами стелилась…

Проснулась Нежданка поздно, в избе уж светло стало.

— Коркутхан, — позвала.

Да, никто не откликнулся.

Долго сидела на полу, укрывшись шкурами, волосья прибирала да чудно в узлы путала. От каждого шороха вздрагивала. Решила снова кашу варить, мясо копченое ломтями нарезала, его ждала.

За дровами что ли ушел? На охоту? Кажется, вчера она видела три колчана со стрелами на стене, а сегодня их там только два и один гвоздик пустой.

Беспокоиться начала, когда уже притулилось солнце алым боком к лесу на дальнем холме. Случилось, может, чего? Вышла на порог, долго смотрела вдаль на елки в снегу. Тихо… Как оглушительно тихо…