— Милая моя! — вылетела на двор с кухни Ванда с большой кружкой горячего шоколада. — Как я рада тебя видеть!

Нежданка расплылась в улыбке — как маслице топленое сделалась, да и небо сразу просветлело.

От ухи белой из ерша она отказалась, а все хлебали, Нежданка рядом за столом сидела, ногами болтала, да рассказывала всякое — как читать-писать выучилась, как на хуторе летом жила, да что боги древние с небес звездами светят.

А уж от каши гречневой, с грибочками томленой, отказаться не смогла. Ванда от любви большой еще вкуснее готовить стала — там от запаха одного только ум за разум заходит.

А уж платье какое у хозяйки — таких дивных тканин Нежданка и в терему не видала. Теплое, бархатное, темно-вишневое, коли прямо смотришь, а как боком повернется на свет — так лазоревым делается.

— Ванда, ты такая нарядная! — от души похвалила.

— Ах, разбойница, лихо ты в прошлый раз надо мной пошутила, — вспомнила хозяйка да засмеялась.

— Да, как же? — изумилась девчонка.

— Хотела я сыскать на зиму бархату цвета «лазоревая вишня», спрашивала у разных купцов, что в трактире останавливались, да все меня на смех подымали, сказывали, что не бывает такого, чтоб вишня лазоревой вдруг сделалась, — пожаловалась Ванда.

Нежданка уж тоже то припомнила, от стыда зарделась.

— А Балуй — волшебник настоящий, уж сыскал и таку диковину, — похвасталась Ванда. — Так смотришь — вишня, а энтак повернешься — лазоревым горит.

Балуй гордо усмехнулся в усы — нравилось ему героем для Ванды по земле ходить. Вот уж посмотришь на них первый раз — ни за что не поверишь, что из таких разных людин такая пара складная получиться может.

Ванда выше Балуя на голову, да младше на пятнадцать годков. Она к трактиру своему привязана, он по всему княжеству разъезжает. Ванда овдовела рано, детушек с мужем не нажила, а Балуй… — тот еще любитель баб, сколько уж у него детей — никто не знает, окромя него самого. Да, всем он гостинцы передать старается. Избу родительскую прежней зазнобе оставил, та уж замуж давно вышла, семерых что ли народила, да старший — Балуя сынок, так и живут все в его избе, а он сам как поле перекатное — по трактирам мается.

Вот и на стареющего скомороха напала, наконец, любовь настоящая, и на его седую бороду волшебство снежинкой узорной присело. Сколько бы по долам и весям не колесил, завсегда к Ванде под бочок возвращается. А уж песни он теперь какие слагает…

Только у Нежданки, у молодой девки пригожей, с любовью ничего не ладится. Уж, коли мать родная тебя не ждала да не хотела, так и весь свет от тебя отвернуться норовит, — так уж она сама себе объяснила.

Ванька пропал, уж три года прошло, как сгинул, — что сквозь землю провалился. Ни разу весточки о себе не прислал, никакого знака не подал. Мож, и нет уже его на белом свете… Только думать об том Нежданка себе запрещала, все на чудо надеялась, матушку Макошь по ночам молила, глядя на звезды.

А Коркут… Ой, то совсем тяжелая история, добром не кончится — чует Нежданка беду лютую. А все одно не сможет она его так бросить на произвол судьбы. Смотреть, как от тоски чахнет людина, как с каждым днем гаснет свет в его очах… Больно то, невыносимо больно, уж такой он красивый…

Уедет Коркут, чай, и она тогда сможет с чувствами своими совладать, рассеется дым от степного костра, как только снежная пыль из-под копыт на тракте уляжется. Переживет она и эту разлуку, уж сколько горя в жизни за шестнадцать годков хлебнула, и со страстью своей к степняку справится.

Да, в эту зиму ей шестнадцать исполнится, скоро уж.

— А вы в терему будет выступать? — Нежданка спросила у скоморохов.

— Как горку новую снежную открывать станут, тута и мы со своими трещотками подоспеем, — Свиря улыбнулся.

— Ааа, — поняла девчонка. — Ее до конца седмицы построить обещались.

Вот уж как маленько времени осталось, чтоб Коркутхана спасти, да готовиться к тому надобно. А энтот дурак степной ничего не понимает. Как будто так просто его из Града через ворота вывести.

От долгих прогулок на морозе Олег с Игорем оба засопливили. Оставила их княгиня в терему сидеть, то есть, — лежать под одеялами, отвары медовые пить.

А мальцы от болезни сонные какие-то сделались. Только начнет им Славка сказочку веселую сказывать, а они к середине уж сопят — в сон глубокий провалились. И подолгу так спят, что потом часа три девка без дела бродит.

Придумала она уж тогда кажный день к Ванде бегать. Гостинцев Шубе несет, какие от обеда в терему остаются. Уж больно тощий медведь — от пропитания из рук людских отказывается, голодом сидит.

Нежданка поодаль косолапого примостится, начнет ему сказки лесные сказывать, убаюкает голосом своим, что княжича малого, — уж тогда вроде Шубейкин начинает к ней доверием проникаться.

Жердяю не по нраву то, ревнует медведя, да, коли сдохнет звереныш от голода — тоже разорение выйдет. Где еще медвежонка другого сыщешь, — чай, не каждый день таким товаром на ярмарке торгуют, да еще зимой, когда медведи в спячку залегли.

За три дня привыкать Шубейкин к девчонке стал. Уж готов принимать от нее угощение. Из рук еще не ест, да, коли положить и отойти, так уж и рыбкой сырой не побрезгует, и каше из чугунка будет рад, и орешкам лесным. А в кашу Нежданка медку подбавляет по ложечке.

Шульга, конечно, не утерпел, с разговором про Морицу на второй день уж подскочил:

— Как там в тереме…?

Только вопрос свой начал, да Нежданка уж поняла, об чем.

— Несчастная она, черная дыра у нее в душе, — хмуро ответила. — Оттого злая да жестокая. Никому житья от нее нет.

— Мож, есть у нее мечта кака? Грезит о чем горлица ненаглядная? — с надеждой Шульга спросил. — Уж я в лепешку разобьюся, да исполню.

Как не слышит, что Нежданка ему поведала.

— «Горлица» твоя с утра до ночи песни нескладные голосит о несчастной любви, — мрачно Нежданка сказала, всю правду парню выложила. — Поди, уж полдюжины гуслей на щепки извела.

— МузЫку, значит, любит… — мечтательно Шульга прошептал. — Уж я ей свои песни сердечные напою…

Посмотрела Нежданка на парня с сочувствием и состраданием. Чай, не от любви к скомороху Морица страдает, а ему все без разницы.

— Гитару она вроде хотела, — вдруг няньке вспомнилось. — Не знаю, что за диковина, — не сыскали то в княжестве.

— Гитару? — Шульга встрепенулся и просиял. — У Балуя спрошу, он все знает, мож, подскажет, где добыть.

— Зря ты все это затеял, ой зря… — покачала Нежданка головой. — Не заткнуть ту черную дырку в душе никакой гитарой.

— А я настойчивый, — Шульга улыбнулся. — Упорный! Добиваться буду!

Нежданка только рукой махнула.

Из всех парней на свете скоморох с трещоткой на шее будет последним, в чью сторону Морица соизволит башку свою желудевую повернуть.

Да, не стала уж больше Шульгу отговаривать, он с мечтой о Морице третий год по земле ходит. Нельзя у человека таку драгоценность отнимать, грезу губить. Чем жить тогда станет?

На четвертый день прибежала Нежданка к Шубейке пораньше, как из терема смогла вырваться, да такое уж увидала…

Подтянул Жердяй медвежонка вверх на цепи, на задние лапы поставил, а сам цельный чугунок углей раскаленных на землю опрокинул. Урюпа рядом присел — бубном звенит, а Жердяй медведя крепко на углях держит, тому лапы жжет, так он их вверх вскидывает по очереди. А со стороны посмотреть — вроде как пляшет звереныш. Паленой шкурой на весь двор воняет, ревет медвежонок обиженно — больно.

Только-только довериться человеку попробовал, и тут такое предательство, таки мучения…

— Да, что ж ты делаешь! — с разбегу бросилась Нежданка на Жердяя, в бок толкнула.

Тот на ногах не устоял, в снег повалился, цепь медвежью из рук выпустил. Медвежонок за трактир убежал, под бочками пустыми от людей схоронился.