Вперилась она взглядом в затылок Коркуту, да заорала про себя его имя, громко, оглушительно, что было мочи, да так, чтоб никто, кроме него, не услыхал.

В тот же миг сорвал с глаз повязку степной дикарь, да на окно няньки обернулся. По ужасу в Славкиных глазах понял, что помощь ей нужна. Некогда уж было разбираться — лютые враги они друг другу, или одним огнем их жжет. Страсть она тоже не выбирает, где ей разгореться. Коли сразу с двух сторон степь запалить, там такой пожар может выйти… Все живое сгубит, горизонт черным дымом затянет до самой радуги — уж хорошо то знал ханский сын.

Влетел он в терем черной тенью, малиновые, что для охраны приставили с той стороны, где спаленка княжичей, и понять ничего не успели. А уж, когда Морица с другими девками за степняком поспешили, — тех уж на пороге остановили. Приказ суровый Прозором был дан: «Никого!» Рассмеялась Морица малиновым в лицо — Коркутхан в терем бросился — не заметили, а княжну ночевать в свои покои не пускают. Вот уж дураки королобые, — думать надо хоть маленько, как приказы толковать. Да, пошла обратно за стол праздничный, — может, еще чем позабавят сегодня.

Пока на пиру ей вроде весело было. Даже не ожидала Морица от тоскливого народного праздника со скоморохами такой потехи. Вона как Царевна-Лебедь доморощенная с черным Коршуном степным при всех бились. Воздух меж ними шипел, как перед грозой.

А самое интересное уж, поди, только завтра ей Белояр-дядюшка расскажет — поделится своими подвигами на нянькиной перине.

Когда Коркутхан ворвался в горенку, в самый раз получилось, — еще бы чуть и опоздал. Белояр девчонку облапил похуже медведя, да в сторону кровати в угол тянет. Сорочку уж на ней порвал, и платок на пол сброшен. Не хватает у Славки сил с этаким кабаном сладить, задыхаться начала.

Сзади степной дикарь на младшего брата князя набросился, локтем шею ему зажал, кинжал к горлу приставил. Одно только слово сказал негромко, отрывисто: «Уходи!»

У Белояра ноги со страху и подкосились. Вся эта туша расхристанная со спущенными портками на пол не грохнулась только потому, что Коркут за шею крепко держал. Он его и выволок из девичей спальни. На пол уж за дверью бросил.

— К мамке беги, уд застудишь, — так сказал, что повторять не пришлось.

Белояр уж припустил, торопился и спотыкался — доски в полу под ним трещали от тяжести. А ему казалось, что весь терем над ним смеется, хохочет в спину. На бегу тесемки на портках затягивал, губы дул обиженно. Все ж он делал, как Морица подсказала, старался, а ничего не вышло. Девки у нас просто еще не доросли до Цвелизованных традиций — деревня дремучая.

Прежде, чем уйти, Коркут все ж успел полоснуть по няньке взором бесстыдным. Замерла девчонка в рубашонке одной посреди горенки, шитье на груди комкает — прореху большую обеими руками прикрывает. Босая, — пальцы ей, видать, Белояр сапогом отдавил, — стоит Славка, как цапля, на одной ноге, вторую назад завела, да об лодыжку трет придавленные пальчики. Луна девке в спину светит, вся сорочка ее тоненькая — на просвет, да Славка об том не догадывается. Улыбнулся криво степной лихач, смерил взглядом красу нагую, да к себе пошел.

Уж сколько насилия над бабами Коркутхан видел во время набегов — не обсказать. И не удивишь его вроде голыми девками. А все ж эта какая-то необычная, не такая, что прочие… Али он сам другим в терему стал?

И в набегах не любил Коркут девок и баб силком брать — в родных избах, на глазах у родителей, у малых детушек, когда проклятия тебе сквозь слезы и кровь кричат. Других не останавливал — то их добыча, им с теми проклятиями жить, да недолго обычно выходило. Все равно ему как ханскому сыну тянули в шатер самых красивых пленниц. Ну, в шатре — хоть не на пожарище.

Не смотрел он в глаза, не спрашивал имена, не запоминал лиц и голосов. В памяти оставался только их страх, беспомощность и отчаяние, покорность рабская. Смелые раньше заканчивались, бились до смерти — до шатров не доезжали.

А эта, видать, тоже из смелых будет — давеча в упор смотрела, взгляд не отвела. Ровней мужчине себя считает, еще пугать его медведем вздумала. Хотелось ей прям там на месте шею белую свернуть, чтоб перестала улыбаться в лицо, подбородок не задирала выше терема.

Почему на помощь ей пришел, как крик безмолвный услыхал? — сам не знает. Брату князя из-за няньки кинжалом грозил, — чай, прознается мамка Белояра — Владивою нажалуется. И почто так рисковал, сам из милости живет? Не было на то у Коркутхана разумных ответов.

Лишь девчонка эта лохматая и нагая в рубашонке из лунного света, цапля длинноногая в терему, так и стоит перед взором — дышит тяжело, губы облизывает. А смотрит все равно смело, очи в пол не опустила. Как уснуть теперь?

Хотел бы он то изведать, каково это, чтобы девка не боялась, а любила — страстным огнем горела. Да, куда уж теперь… Любовь — то дар свободным и сильным, а он сам пленником живет — без шатра своего, без степи, без надежды в родные края вернуться.

Нежданка поняла, что никто ее больше не держит, а она все равно задыхается. Ой, только не сегодня! Не сейчас совой ухать, медведем реветь! В терему гостей больше, чем рыб в реке. Ворота в садик закрыты, там малиновых в пять рядов Прозор наставил — что сети частые в омут кинул. Не улизнуть сквозь них даже такому тощему мальку.

Коли начнет она сейчас зверьем в терему кричать, поди, до утра не доживет — сразу в ней сбежавшую ведьму с Поспелки признают.

В этот раз приступ накатывал постепенно. Не так сильно она испугалась, как тогда на родном крыльце перед разъяренной толпой, но уже хотелось глотать жаркое летнее небо большими кусками. Есть у нее еще минуточка-другая, прежде, чем накроет, и не сможет она совладать с дыханием да закричит. Не продышится в этот раз, само не пройдет — уж понятно стало.

Укрылась платком прям поверх рубашонки разорванной, да босиком из терема на двор побежала.

«Макошь, матушка, смилуйся, помоги мне, Нежданке, еще разок, а то не выдюжу!» — просит про себя, а сама уж вдоль шиповника бежит, только пятки в лунном свете сверкают. И воздух жаркий на лету кусками рвет, а его все не хватает.

Кабы успеть в дальний конец терема, в темноту добежать, может, и спаслась бы. Там в клети держат хищных птиц для княжьей охоты. Сегодня и Гуляшу рядом привязали, подальше от гостей.

Коли не сильно раскричится да быстро успокоится, мож, и поверят, что медведь скомороший во тьме ревел, а не ведьма рычала. Вдруг подумают, что просто орлы да соколы из-за медведя растревожились — на том и обойдется.

И тут посреди ночи над Градом зазвонили колокола. Все семь колоколов разом — нескладно, несогласованно, но гулко, протяжно да широко.

Упросили князя гости хмельные позвонить, да как откажешь родным братьям да племянникам? Повели их Рагоза с Колобудом на башню — эти уж привычные на весь Град трезвонить после медов хмельных.

Прокричалась Нежданка под колокольный звон диким зверьем, да никто ее не услышал, кроме обиженного Гуляшика и птиц степных в старой клети.

Испугался Белояр, что из-за него тревогу подняли, по его душу колокола звонят. Доложили, поди, уж князю, кто с тесаком окровавленным подле спаленки княжичей ходил ночью. Забыл он совсем, дурак арбузный, что на время пира, когда людей в терему, что травы на лугах, запретил Прозор всем близко к покоям детским подходить. Сам забыл Белояр, да малиновые на входе не остановили — пялились с девками, как дикарь кинжалы ловко метает.

Так забоялся наказания Белоярушка, что мамкину шубу богатую из сундука выкинул, да сам в тот сундук и схоронился. Не смутило его, что шубу соболью рядом на пол бросил, не подумал, что по той примете догадаются, куды сынок Зимавы делся, коли искать станут. Дык он, вообще, скудно думал, все мамка за него старалась. Так до утра, скрючившись, в сундуке и просидел. Потом уж до ветру сильно захотел — выбрался.