Все уж девчонка подробно ей обсказала, — как в Граде живут, чем на ярмарке торгуют, почем там семки да клюква, как весело на свадьбе княжны отгуляли. Как простилось ей все разом, и указ о приворотных свистульках князь отменил. За что таки щедрости да поблажки — сказывать не стала, то уж секретна информация, должна тетка понимать.

И вот уж, как обо всем наговорились, так и начала Жданка своими думками дорожными делиться:

— Тетка Любава, вот посмотри сама, что получается.

Тетка кивнула, слушает.

— Коли у меня дед Беляй с медведем побратался, да я сама диким зверьем кричать горазда, мож, и мамка моя Дарена после смерти медведицей стала?

— Ой, матушки мои… — все, что Любава ответить на то смогла.

А Жданка уж дальше продолжает мысль свою тайную напоказ расплетать:

— Когда толпа дикая в Поспелке меня растерзать хотела, да медведица из лесу вышла — всех распугала, значит, то мамка моя Дарена, была?! Хоть потом, после смерти своей, а все ж одно она меня полюбила, на защиту дочки родной встала, никого не побоялась. Ведь так?

И глаза у девчонки такой радостью горят, сквозь слезы та радость сверкает, надеждой отчаянной с самой глубины души светится. Уж как тут не согласиться?

— Может, и так, — тетка Любава уж прошептала в изумлении.

— Смотри, когда мамка померла, она ж кормить должна была ребеночка, и у медведицы той по сосцам молоко бежало, — уж все точно опять сходится! Мамка меня, выходит, спасла! Как я раньше-то не догадалась? Думала столько лет зазря, что она меня не любила. А она вона как — с того свету за дочку вступилася, не бросила в лютой беде!

— Добрая Даренка всегда была — то правда, — тетка Любава уж со всем соглашается, головой кивает, Жданку по волосьям путанным гладит. — Уж разве можно дитя родное не любить? Любила она, конечно, всех детушек любила, и тебя… Как же тебя не любить можно, ты вон кака…Другой такой девки во всем княжестве не сыскать!

Долго еще тетка Любава племянницу по волосьям гладила, так и уснула Жданка в тот вечер прямо на лавке, положив головушку на теткины коленки.

Через седмицу Ванька покликал избу новую смотреть. Уж пошла Жданка, не отказалась — страсть, как интересно.

На закате позвал, когда солнце алое, снег розовый, а весь мир красотой такой любуется.

— Скло! Ты настоящее скло в окна вставил в простой избе! — завопила Жданка от радости.

— А то, — загордился уж Ванька. — Знал, что тебе понравится. Через скло можно за реку смотреть да закатами дивиться, за дитями малыми на дворе приглядывать — все ж удобней так.

Засмеялась Жданка — чудно так показалось, что уж Ванька об детях думает.

— Сколько ж лет тебе? — не удержалась, спросила.

— Да, уж двадцать четыре годка было по осени, — важно пробасил он.

— А мне только шестнадцать энтой зимой исполнилось, — засмеялась она. — Никто уж не помнит точный день. Знаю, что в середине лютня чуть не померла, а мне тогда двух месяцев не исполнилось.

Посмотрел Ванька вдаль на закатное солнце, да уж и вспомнилось… Хорошо все-таки, когда скло прозрачное — далеко видать.

Шестнадцать годков назад то случилося.

Не так давно в девяти верстах от Поспелки трактир новый построили — «Толстый Хохотун» назвали. Интересно пацанам деревенских хоть одним глазком туда заглянуть — никакого терпежу нет, как любопытно.

Кто из мальчишек надеялся меда хмельного хлебнуть, кто на людей лихих издаля посмотреть, а восьмилетний Ванька страсть как лошадей любил.

Как узнал он, что «Хохотушке» опять люди лихие на ночлег встали, так наврал мамке с три короба да в трактир и побег.

Пробрался уж внутрь на двор — сам не помнит как. В сене у коней схоронился — насмотреться на гнедых не может. Такие славные лошадки у разбойников — приземистые, крепенькие, гривы короткие, а уж вскачь пустятся, и глазом не уследишь. По всему видно, что лучшие кони, — куды ж таких догнать…

Долго Ванька в сене на дворе сидел, на коней дивился, да и замерз. Дружки его давно в трактир пробрались, где-то под столами, как обычно, прятались.

Уж и он не дурак, тоже под стол какой забрался. Посмотрел, чтоб уж не шибко много народу было, и сильно его не пинали.

А за энтим столом вскорости как раз люди лихие шкуру медвежью делить стали. Из богатых саней они ее что ли скрали… Да, уж не на ярмарке купили — ясное дело.

Так уж заспорили меж собой, чем шкура хороша, — волшебства разные ей приписывали, чудесами хвастались, друг друга перебивали, на ходу небылицы придумывали.

Один разбойник сказал, что шкура медведя хорошо больные кости лечит. У кого там ноги ноют, али поясница разламывается, — первейшее дело куском меха обернуться, и вся хворь пройдет.

А у Надейки уж тогда спина болела сильно. Вот и решился маленький Ванька для мамки лоскут медвежьей шкуры у лихих людей стянуть. Они там нарезали всем своим поровну, мех кромсали на восемь что ли кусков, друг у друга из рук вырывали, спорили… А потом уж медами хмельными упились да уснули.

Ванька один лоскут вниз стянул незаметно, за пазуху запрятал, из-под стола выбрался да и домой побег.

Темно уже сталося, страшно кругом, снегом все замело.

Сыщут Ваньку лихие люди по следам — не прощают они такого, чтоб у них самих кто воровал. А он еще, как нарочно, рукавички по пути из трактира обронил — мамка вышивала узоры, уж такие приметные варюжки.

Теперь точно сыщут, ножом по горлу полоснут, не посмотрят, что восемь годков всего мальчонке. Сурово лихие люди живут, по своим неписанным законам — коли скрал как взрослый так как и отвечать будешь по всей строгости — взрослу меру, как все, примешь — никакой пощады не жди.

Пока до дома родного в Поспелке добежал, уж все малец понял, что натворил. Испужался так…Решил сразу мамке все рассказать.

А тут у соседей на дворе ночью в такую метель младенчик в санях что ли хнычет? Девчонка то Даренкина, что зимой народилась? Ванька ее и не видал ни разу. Совсем мала. И уже вороны черные к ней подбираются, на черных ветках над санями качаются, каркают громко — метель лютую перекрикивают.

Ванька не растерялся, льдышкам с кулак в ворон кидаться стал, распугал быстро энтих сумраков.

Почто младенца одного на морозе кинули? В платок летний девчонку завернули — помирать что ль оставили? А она кричит пуще прежнего — жить дитя хочет, сразу видать.

Не пожадничал Ванька, в лоскут медвежий малявку закутал, да к себе домой побег мамке все рассказать, чтоб уж придумала, как помочь.

Бросилась тогда Надейка к соседям, да увидала уж, что дите обратно в теплую избу занесли. Вмешиваться в чужие семейные дела не стала — чай, у нее самой такой пострел, что глаз да глаз нужен. Похоже, таких уж дел наворотил — не расхлебаешь.

Ревел Ванька на печке, все честно мамке в ту ночь рассказал, как у лихих людей в трактире медвежий лоскут скрал, да по пути еще где варюжки свои обронил.

Поняла Надейка сразу, что энто не шутки, со дня на день жди непрошенных гостей. И с утра уж Ваньку за реку к сестре отправила. Там он и вырос. Мамка с папкой в гости приезжали иногда.

Люди лихие на самом деле уж под вечер в дверь к Надейке колотились, варюжками Ванькиными перед носом махали. Она испугалась до полусмерти, да сумела что наврать, — мол, на горке ее сынок те варюжки потерял недавно, может, кто чужой и подхватил. А сынок ее непослушный два дни тому назад убег куды с цыганскими конями, уж сама не знает, где он, — все глазоньки выплакала.

Хорошего в этой истории было только то, что люди лихие долго не живут — ремесло у них уж больно опасное. Когда уж семь главарей у разбойников сменилось, когда уж никого в живых не осталось из тех, кто шкуру медвежью в «Хохотушке» делил, тогда и упросился Ванька домой в Поспелку вернуться. Отец к тому времени уж помер, тяжело мамке одной с хозяйством управляться — спина и ноги болят.