Наверное, правду люди, говорят — ведьмино отродье она, Нежданка, — всем беду несет. Один единственный друг за всю жизнь объявился, и тот чуть голову за нее не сложил. Будет теперь от княжьего гнева бегать, будет гореть земля у него под ногами…

А тятька? А дедусь? И пожар… И братьям, поди, достанется, за то, что ее защищали, с оружием пошли против княжьих людей. Добросвета, мож, казнят за то, что свистульками торговал.

А дети Сорокины, все ж ей, Нежданке, они тоже родные по тятеньке, теперь вот тоже из-за нее без отца остались, без дома родимого. Когда еще их Сорока сможет в избу к Галке забрать? Чай, весной только, как потеплеет… Да, как жить-то она будет без Власа, без барышей со свистулек?

Забился Озар в самый уголок коморки, отгородился от других скоморохов барабаном, сопит, да не плачет. Не хочет в себе девчонку выдать, да боится в припадок опять сорваться.

На следующий день, когда должны были казнить младшего конюха Ивана, выступление скоморохов на площади перед теремом неудачно прошло.

Народ, который ужО настроился посмотреть, как палач станет головушку рубить, посчитал себя обманутым, коли обещанной казни не получится. Начали свистеть и возмущаться. Прозор на княжеское крыльцо вступил, доложил, что палачу уж за работу уплОчено, и он срубит любую башку, коя еще хоть раз подле терема свиснет. Запрещает княжий указ любые посвисты, хоть в свистульку дуть, хоть через пальцы али сквозь зубы свистеть — про то срочно вторую часть указа сегодня дописали.

Стали люди в малиновых кафтанах с золотыми галунами, с золотыми шнуркам, да с золотыми пуговицами окружать площадь. А так как до этого почти каждый хоть разок свистнул, народ бросился от терема врассыпную, — как корзину с ягодами лесными кто подле терема опрокинул.

Осталось несколько человек, поди, глухие али бессмертные, — перед теми скоморохи и плясали, частушки пели. Головешками горящими подле деревянного терема запретили играться, так репой обычной Балуй с Шульгой перекидывались. Не успели еще и половины спеть, даже медведя не выпускали, как показалась из окошечка терема княжна Морица с недовольным личиком. Велела, чтобы мамки ее волю огласили, а все послухали.

Заорала тут с терема баба полоротая:

— Шо за деревенщина в Град понаехала? Да, как не соромно кривляться перед образованными людьми? На дворе ужО новый век, а вы все в бубны гремите да трещотками трещите! Песням и припляскам тем ужО, почитай, триста лет, а то и поболе.

Тут баба глотнула взвару для усиления голоса и орать продолжила:

— В Цвелизованных краях на скрипочках мелодии нежные наигрывают, на лютнях и флейтах стараются. Даже гитары уже появилися давно! К кажному празднику там новые песни ваганты слагают, а у нас одни и те же частушки соромные триста лет поют!

Тут уже и князь Владивой с княгиней Рогнедой в окна выглядывать начали, руками замахали, чтобы бабу полоротую кто-нибудь угомонил. Но та еще успела прокричать:

— Не желает княжна Морица более на ужимки и кривляния скоморохов глазеть. Впредь велит их в Град не пущать, дабы вкус дурной народу не прививали!

Извинился Прозор перед скоморохами от имени князя и княгини, да попросил в Граде пока не появляться. Перестанет княжна Морица дурить, остепенится, мож, замуж кто возьмет, — так и пригласят их сызнова с напевами родными, задушевными. А пока и без них с Морицей не сладить. Пятнадцать годков — сложный возраст у девчонки.

«Морица-мокрица! Морица-мокрица!» — твердила про себя Нежданка, когда пришлось скоморохам покинуть Град. Не мог того маленький кривляка вслух сказать, зато стучал яростно колотушкой в большой красно-синий барабан. Да, задирал подбородок повыше, чтобы отдача в челюсть не прилетела.

Даже рассмотреть княжеский терем толком Нежданка не успела, один амбар и запомнила. А к шоколаду с молоком у Ванды уже привыкла. Где еще такую вкуснотищу отведает?

Долгих два года путешествовала девчонка со скоморохами. Научилась и вприсядку плясать, и колесом вертеться, и на руках ходить умела. Перекидываться репой кое-как научилась, иногда Шульгу подменяла, с Балуем выступала. Песни пела, бубном звенела, на трещотке гремела, но все ж больше ей доставалось в барабан колотить. А Нежданке даже нравилось — отводила душеньку, всю ярость свою в барабан вколачивала. УжО раз пять его перетягивали, не выдерживали бабрабаньи бока такого напору.

Где они только с Балуем не побывали за долгие два года…Сколько постоялых дворов в ее памяти остались мутными пятнами закопченных фонарей, запахами кислых щей да гороховой похлебки. В «Хохотушке» тоже раза три останавливались, вспоминала тогда Неждана, как в сене хоронилась, и с чего все началось.

Ваньку везде искала, да нигде его не было. Придумала себе, что через его страсть к лошадям выйдет на Ванькин след. Куда бы скоморохи не приезжали с выступлениями, она все про коней расспрашивала, ходила смотреть разных — гнедых, вороных, буланых.

Коньков не гладила по старой памяти, боялась, что вред им какой причинит ненароком, больше с конюхами толковала. Спрашивала, не встречали ли они одного парня, ее знакомца, годов двадцати трех, тоже конюха, с добрыми зелеными глазами, такого лопоухого? Имена разные придумывала, вдруг угадает, не жил же он по-прежнему Иваном — такое-то имя редкое враз на него выведет.

Да, никто не откликнулся, не припомнил конюха лопоухого.

Не знала Нежданка, что дальше будет, боялась загадывать. Шестнадцатый год ей пошел. Барабан уже в грудь упирался. Как придавит посильнее, так и вспомнит, что она девка. Волосья стригла по-прежнему, не очень коротко — до плеч оставляла, даже путать их начала на старый лад, косицы чудные короткие плести. Нравилось ей за патлами от людей хорониться. Колпак нахлобучит, и не видно почти ничего, так кончики косиц во все стороны торчат, но глаза, что льдом горят, прикрывают. Нелепицы разные скоморохам к лицу, у них чем чуднее — тем лучше считается, людЯм веселее.

За два года и личико поменялось, округлилось как-то, губы алым цветом зарделись. В какие балахоны ни рядись, а все фигурка девичья проступает. Наверное, одна такая девка во всем княжестве, которая красу свою заморозить хочет. Боится сама себя, молит Макошь повременить, так щедро красотой девичьей не одаривать.

Догадаются, поди скоморохи скоро, что она — девка, придется и от них сбежать. А как жить одной? Что она умеет? Чем прокормится?

Балуй, Телепень, Свиря и особенно Шульга за два года ей как братья родные стали. Жердяя она не любила за то, как он с Гуляшей обращается, да старалась виду не подавать. К медведю прикипела, как Забава к Тишке, радовала косолапого, чем могла. Небалуй такой скучный, просто никакой оказался, сторонилась его. А вот Урюпе и Пересмяку не доверяла, беды от них ждала.

Весной, в начале травня, снова скоморохи в «Хохотушке» остановились после того, как в Коромыслях и Небылицах выступали. Поспелку слишком маленькой деревней Балуй посчитал, решили туды не заезжать. Нежданка только порадовалась от энтого. Не представляла, как плясать перед людьми, которые ее сызмальства знали, перед родными братьями и сестрами, дядьками и тетками по отцу и по матери. Да, они ж ее под любой маской признают — по голосу, по походке, по привычке подбородок задирать… Кто-нибудь зоркий уж найдется.

Одно ей покоя не давало, — может, хоть Надейке — матери родной Ваня за эти два года весточку прислал, знак какой подал, напомнил о себе.

Да, и как судьба у братьев-сестер сложилась, тоже знать хотелось. Ночь не спала Нежданка, ворочалась с боку на бок, коленками об барабан стукалась, а потом все ж таки решила отпроситься у огневого. На два часика, не больше, в Поспелку съездить надобно — так сказала. Мол, девка ему, Озару, одна понравилась, сказала, что из Поспелки, хотел бы он ее сызнова повидать, получше познакомиться.