А он так бережно толкает ее наверх, чтоб в снегу не сидела, вставала и дальше шла.

Дыхание у него ледяное али вовсе никакого нет — не разобрать уж. Пар из пасти не валит, как у живого зверя на морозе. Да, кто ж он тогда? С неба звездного сошел, не иначе…

Неужели хочет медведь, чтобы шла она дальше, чтоб продолжала свой путь? Получается, и звери дикие лесные принять ее к себе не хотят? И тут она всем чужая? Даже помереть на холме не дадут и отсюда прогонят?

Куда же ей теперь?

— К людЯм меня толкаешь? — прямо уж у лобастого медведя спросила. — Нельзя мне даже помереть в лесу?

Качнул он косматой башкой да толкнул ее посильнее — в ту стороны, где дальние трубы безвестной деревеньки в небо дымят.

— Горе я всем несу и погибель, — грустно призналась. — Нельзя мне в деревню, ведьма я злая, не иначе. Кого хошь погубить могу. Да, и сама жить счастливо так и не научилась… А зачем жить тогда без любви, без улыбок да без надежд?

Замотал медведь огромной башкой, лапами затопал, снежную пыль поднимает — сердится, несогласный он.

— Да, как скажешь, — выдохнула Нежданка. — Только нет уж сил больше идти… Холодно… Замерзаю я… Не чувствую ни рук, ни ног… Да, и сердце уж три дня как в ледышку превратилось.

Замолчала, устала говорить. Подбородок повыше подтянула, последние слезки льдом на щеках застыли.

— Ты, наверное, мое последнее видение на этом свете, — улыбнуться медведю постаралась. — Спасибо, что пришел, одну не оставил… Страшно помирать одной… Не так страшно, как жить одной на белом свете… А все ж таки… Очень страшно. Коли Матушку Макошь встретишь, так поклон ей от меня передай… До самой земли поклон… За все ее благодарю…

Обняла она медведя обессиленно, да закрыла уж Нежданка глаза — на самом деле помирать собралась.

Зверь седой огромный, знай, свое ревет, мордой в лицо ее тычет, поднять на ноги девчонку старается. Не хочет отпускать, чай, и не пожила вовсе.

Да, уж как ему согреть, коли сам не живой?

Вел ее Беляй по склону холма от самой охотничьей избы. Собой, где мог, загораживал — от стаи злых волков, от лютого ветра да метелей уберег. А, коли сердце в ледышку превратилось, тут уж как помочь?

Вся сила Рода в его лапах сейчас. Готов он поднять Нежданку да нести через снега.

Да, ежели не осталось в девчонке воли жить, как уж тогда силу предков ей передать?

Пока билась она отчаянно за жизнь свою, весь Род, как мог через него, Беляя, Нежданке помогал. Шел за ее спиной, чтобы зло в страхе отступало.

Там, где сам не справлялся, боги древние на помощь приходили. Даже Матушка Макошь в зверином обличье с небес спустилась, чтобы девчонку от злой толпы в Поспелке уберечь.

Но тогда все иначе было. Тогда сама Нежданка за жизнь свою боролось. Потому и готовы были древние боги ее защищать, просьбам ее внимали.

Да, и Род по пустякам богов не беспокоил, щедро силой своей делился, что уж накопили веками предки — все отдать были готовы.

Не хватило у Даренки любви для своей тринадцатой дочки, не смогла мать ей сердце любовью наполнить, дать опору в жизни — то большая беда. Да, все ж стоял за Даренкой целый Род, и было в нем много крепких и сильных людей со светлыми помыслами, с добрыми сердцами. Все лучшее, что было в них, — все для нее.

А теперь…

Коли сама за жизнь биться перестала, тут уж никто не поможет.

Нежная тихая песенка летела издалека над заснеженными холмами.

Замела уж метель Нежданке косицы, побелело личико, иней бахромой на ресницах застыл, и сквозь зимний настойчивый ветер вдалеке пробивалась в сознание простенькая песенка. Она как последняя ниточка связывала девчонку с этим миром.

— Ванька, — прошептала. — Там Ванька… Ищет меня… Надо идти… Волки тама были… Надо уж идти встречать…

Откуда только силы взялись. Разлепила застывшие ресницы, голову подняла. Медведя за шею обхватила да встала. Плащ свой бархатный вокруг стана обернула, чтобы тепло хоть какое давал, а не под ногами у земли путался. Капюшон на морозные косы накинула, шнурок туго затянула, чтобы ветер злой не задувал.

Да, и пошла уж потихоньку на звук, — чай, слышит хорошо, откуда свистулька поет. Чутко слышит.

Как увидала фигурку вдалеке, так и побежала.

А Беляй рядом спешил, опору давал, чтоб в глубокий снег не провалилася.

Очнулась она снова в чужой избе. Жар от печи, с потолка пучки трав свисают, пахнут терпко — летом да лекарством. Окошки слюдяные, как в Поспелке. Забыла уж, что скло в окна лишь в терему да в самых богатых избах вставляют.

Черно-белая кошка с зелеными глазами внимательно посмотрела на девчонку, со скамейки спрыгнула да побежала куды. Замурлыкала, об ноги чьи-то трется.

— Что, Марыська, соскучилась? — хозяйка спросила. — На-ка рыбки тебе, да в горенку не тяни, тута ешь.

Голос пожилой женщины, — показалось, — не старушечий еще, да уж давно не молодой, добрый голос.

— Проснулась, Нежданка? Вот уж радость кака! — сказал голос совсем рядом, где-то над головой.

Все внутри похолодело. Откуда она имя знает? Уж три года никто ее Нежданкой не звал. Да, поди, всем секретам конец приходит рано или поздно.

Вспоминалось уж, как в бреду по подушкам металась, жаром горела. Морс из чашки пила, кто-то кашей кормил с ложечки. А кто ту чашку да ложку держал, уж и не знает, расплывается все… Небось, сама себя в бреду горячечном и выдала, проболталась уж невольно.

— Кто ты? — попыталась сесть Нежданка, одеяло повыше натянула, голову задрала.

— Я-то тетка Нелюба. На хуторе ты, нету тут больше никого, не бойся, — ответила хозяйка да на глаза показалась.

Нелюба… Какое имя жестокое… А тетка добрая — то сразу видать.

— А как я тута? — Нежданка все сильнее уж беспокоилась.

— Да, принес тебя один, лопоухой такой, — улыбнулась Нелюба.

— Ванька?! — с надеждой девчонка спросила.

— Не знаю уж, не сказывал… — покачала головой хозяйка. — На порог положил таку Снегурку, попросил исцелить…

— А он сам где? — дрожащим голосом Нежданка спросила.

— Да, ушел сразу. Даже в избу заходить не стал, — ответила Нелюба.

Горько-горько Нежданка заплакала. Как уж так получилось, что ее Ванька нашелся, да снова куды пропал.

— Не реви, девка, буде из-за парней реветь, — погладила по волосам Нелюба. — Энто они пусть по тебе страдают, а ты им улыбайся, да в прятки играй. Сами сыщут, коли нужна.

И от слов таких простых да мудрых и беда Нежданке показалась не так велика, не со снежную гору. И, правда, — знает Ванька теперь, где она обретается, значит, снова найдет. Ежели захочет…

— Где я? — спросила.

— Да, на хуторе — сказала уж, вот чудная, — улыбнулась Нелюба. — Семь верст от Кузовков в праву сторону, коли по княжьему тракту из Града скакать.

От упоминания о Граде, о княжьем тракте враз настроение у Нежданки испортилось.

— А в Граде что? — осмелилась, спросила.

— Откуда ж мне знать, что там деется, — тетка Нелюба только рукой махнула. — Ко мне уж две седмицы никто не заезжал, окромя Ваньки твоего. Да, и тот «Спасите Нежданку!»- прохрипел и сам в темноту сгинул. Не успела с ним о новостях в Граде потолковать.

Посмотрели они друг на друга да засмеялись тихонько. Нежданка сразу закашлялась.

Две седмицы?!! Да, не может такого быть, чтоб сразу две седмицы из памяти напрочь у человека выпали.

— Давно я тута? — Нежданка, отдышавшись, спросила.

— Двенадцатый денек, коли точно знать хочешь. — улыбнулась тетка Нелюба. — Прибирай волосья давай, сейчас щей налью, уж похлебаешь сама. Справишься?

Нежданка торопливо закивала, начала космы лохматые назад от лица убирать. Уж каки ручки у нее тоненьки сделались… Как заметила, к лицу поднесла да разглядывать стала. Венки синие везде просвечивают…

— Можно мне зеркальце? — слабым голоском попросила.

— Опосля, — Нелюба откликнулась. — Уж поедим сначала, а то щи стынут.

Нежданка послушно склонила головушку.