Только вот острый подбородок с тех пор девчонка всегда повыше задирала — сначала, потому что гордилась, а потом с надеждой, что вдруг опять…

Влас — отец семейства, все в трудах и заботах до самой ночи маялся, почернел да ссутулился, что дерево, которое молния разбила.

Как Сорока в дом хозяйкой вошла, вроде все, как раньше Влас делает, а напасти одна за другой на него сыплются, точно градины на поля. То колесо у телеги треснет, то косу новую об камень покорежит, то полка с посудой со стены упадет — плошки перебьются, надо новые покупать. Ероха родному брату, конечно, подешевле отдаст, чем на ярмарке торговаться, а все ж траты пустые.

То цыплята все разом передохнут, то в погребе плесень по стенам пойдет, то репа не уродится, то рубахи нарядные ветром со двора унесет, то щука в реку уйдет, сети утащит. Ээ-эх!

То с козой на ярмарке обманут, то подошва у сапог отвалится, а коли гвоздиками прибить, так начнет какой-нибудь один гвоздь ногу изнутри ковырять до кровяки. То крыша в хлеву прогнется, дождь на скотину капает, а Сороке срочно новый тулуп для Богданчика подавай… Всех бед и забот не перечесть, со всем не управиться.

Раньше аисты у Власа на дворе гнездились, а в прошлом году только вороны мусор в трубу кидали, чтобы гнездо строить, — насилу их отвадил.

Совсем мужик от своих бед и забот угрюмый стал, неразговорчивый. Бывало раньше, женину паневу новую похвалит, по боку Дарену огладит, ласковым взглядом одарит… А она румянится, рукавом закрывается, да косы тяжелые с плеча на плечо перекидывает.

Было время, Влас и старших дочерей наставлял по-доброму, как мужей будущих уважать, и сынов взрослых мастерству какому научал терпеливо.

А как приедет с ярмарки, детишкам пряники расписные раздает, да в бороду улыбается. Им с Дареной тоже не забывал гостинцы привозить, любил он, когда у жены глаза от радости светятся. Да, чтоб детишки с малых лет видели, что тятька с мамкой тоже люди, поди, тоже пряников хотят.

Теперь Влас все больше в дощатый пол зенками зло сверкает, а как поднимет глаза, так и не узнать прежнего его, сильного да упрямого крестьянина, у которого любое дело в ручищах ладилось. Про пряники имбирные, яблочный сбитень и задушевные беседы с женой полушепотом, чтобы детей не разбудить, он уже и думать забыл. Давно все это было…С Дареной…Тогда в каждой яблочной дольке любовь янтарем светилась.

Правда, на Неждану, Влас и раньше почти не смотрел. Не отталкивал открыто, как мать, не обижал и не изводил, как Сорока-мачеха, но и не приголубит никогда дочку, не одарит крендельком маковым, не вытащит для нее из-за пазухи петушка на палочке, — как будто и нет ее, Нежданы, вовсе на белом свете, в дому его большом.

Вроде и понимал отец, что тяжко его младшей дочке от первой жены при мачехе сиротой расти, а все равно обижен он был на судьбу и не мог себя никак пересилить. Казалось, что все беды его в жизни с Нежданки начались, а уж кто те мысли злые накрепко в его голову затесал, он и не помнил.

Он вообще как-то смутно уже помнил жизнь свою с Дареной, когда радость привычной была. Распевали петухи по утрам на все голоса, а с ними и счастье в дому просыпалось. С тех пор, как Влас второй раз женился, как туманом, болотной водицей прошлые времена затянуло.

Нежданкин дед Беляй — тот, что по матери, давно сгинул на охоте, про него в семье и не говорили вовсе, потому что уж и не помнили, каков он был. Так что, теперь лишь одна родная душа — старый дед Василь стал для Нежданки и за мать, и за отца, и за обоих дедов.

За бабушек, конечно, никакой дед не сумеет — нету ласковых слов в суровом мужском сердце. На душе, может, и есть, а с языка никак не слетают, — как сосульки на крыше в морозный день, — крепко держатся.

Видел Василь, как несладко девчушке приходится, да пожалеть не умел. Бывает, только погладит неловко по лохматой макушке, да, вздохнет. Она в ответ носиком шмыгнет, головушкой качнет или губу крепко закусит — вот, считай, и поговорили.

Зато стал дед для Нежданы опорой и защитой, другом и советчиком.

Ручка у деревянной ложки нарядная с рыбками удобно ложилась в худую девчоночью ладошку. Неждана снова зачерпнула каши, поднесла к седым усам деда и тихо улыбнулась. Вспоминала она чудные россказни Василя — про то, как леший песни новые разучивал, или, как кикимора за бусами на ярмарку поехала, да верхом на кабанчике. Ох, уж и смешно было! Мало ли тех историй у деда за жизнь накопилось — прятал он их в шапке зимней, а потом из головы круглый год рассказывал.

Толька знала Нежданка, что неправда то была, хитрил старый Василь про шапку. Сказочек у него столько насобиралось, что горошин в мешке — под самую завязочку, ни в одну шапку столько не уместится. А потом, да… Прохудился мешок, и так, что не залатаешь. Все горошины раскатились — не соберешь…

Нежданка и себя такой грезила — малюсенькой, кругленькой горошинкой. Как треснул мешок, так посыпалась на пол горошины, покатились по старым доскам в разные стороны… Так и она вместе со всеми куда-то катится…. Того гляди — в щель меж досок упадет, в подпол провалится. Там мышки живут с цепкими лапками и острыми зубами, будут они горошинку со всех боков больно кусать, да откусить не сумеют. Подхватят глупые мышки Нежданку, вынесут ее на двор да и бросят в пыли курям на потеху. А на дворе курочки беленькие гуляют, чистенькие и нарядные, как панночки, с ними петушок черный с красным гребешком, задиристый, и еще красный петушок с зеленым хвостом — самый важный и голосистый. Как начнут петушки за горошинку драться…

Что потом будет, Нежданка пока не придумала, почувствовала, как все дальше и дальше она от старого Василя откатывается.

— Давай, деда, еще ложечку, — за меня, Неждану, внучку твою любимую, — шепотом попросила девчонка. — Молочко нынче вкусное, от черной Зореньки.

Так, значит, теперь и разговаривает она с Василем, — как с несмышленышем.

Когда-то дедусь сам вырезал эту ложку из доброго клена. И было тех ложек в дому, почитай, аж три дюжины — семья у Василя большая — только сынов пятеро, а дочерей и того побольше. У всех уже свои сыны и девки подрастают, двух внучек замуж по осени выдали. В родной Поспелке почти все жить остались.

Много молодых крепких побегов за долгие годы вокруг старого пня наросло — не сосчитать, только уж так получилось, что из всех отпрысков деда Василя только Нежданка по многу разов в день забегает к старику за печку, чтобы покормить и обиходить. Она и ночью к нему встает тихонечко.

Некоторые дети и внуки, конечно, Василя тоже проведывают, многие по праздникам с гостинцами заходят, а остальные просто ждут, когда старый помрет.

Сороке, той даже неловко соседям каждый раз отвечать, что, мол, жив еще дед, все небо коптит — разумом ослаб, ноги не ходят, глаза не видят, но яблоки моченые просит, да кашу пшеничную жует.

Мачеха вначале кривилась от такой дружбы Нежданки со старым Василем, а потом смекнула, что пусть уж лучше так — за свекром дряхлым все равно пригляд нужен, не ей же самой за стариком ходить, ей и с детьми забот хватает. Да, и Нежданка окаянная пока за печкой с дедом сидит, в избе полегче дышится.

Толку от ведьминой девчонки все равно в дому никакого — тесто ей не доверишь, веретено — тоже. Нечистая — она, темная душа, даже черти от нее отказались — обратно с того света воротили.

Такую и к скотине не подпускать боязно — молоко у коз и коров враз пропадет. Рубахи обережными узорами расшивать тоже не дашь — все ж загубит злая сила. Вышьет еще вместо добрых знаков проклятия да мороки колдовские.

— Влас, а ты знаешь, с чего кобыла гнедая захромала? — спросит, бывало, Сорока.

— Подкову потеряла, копыто сбила- с чего ж еще, — нехотя, издалека, как с другого береги реки откликнется муж.

— Неждана ей гриву чесала, косы плела, нашептала в ухо, поди, заговор, — доложит Сорока.

— Ну, скажи девке, что я не разрешаю больше к кобыле подходить, — тяжко вздохнет Влас.