К середине лютня темнота от деревни отступала медленно и неохотно. Ветер низко гнал тяжелые тучи, кидал в слюдяные окошки колючим снегом.

В дому у Власа и жены его Сороки сопливый, еще безымянный, младенец надрывно кричал всю ночь и угомонился только под утро. Теперь в избе стояла непривычная тишина, и мать постоянно проверяла, дышит ли в люльке дите под куском медвежьей шкуры. И боязно было суеверной бабе ребятенка бурым мехом укрывать, да делать нечего, того гляди — помрет сыночек.

Свет лучины качался и выхватывал из мрака грязные плошки с остатками каши и печеной репы, крошки хлеба и шкурки сала на дубовом столе, остро пахло луком — большая семья только закончила трапезничать.

Старшие дочери Власа разливали теплый медовый взвар по глиняным кружкам и о чем-то шушукались. Ставили девки на стол и варенье брусничное да малиничное, как мачеха велела, — время холодное, промозглое, надо ягодами простуду гнать.

Малыши громко не галдели, чтобы Сороку не гневить, младенцу тревожный сон не порушить. Трое мальчишек, что под стол еще пешком ходили, бойко делили между собой остатки вчерашней ватрушки. Опять толстый и хитрый Богдаша забрал себе сладкую сочную серединку, а братьям достались края из теста.

Серый кот путался под ногами, пока кто-то не плеснул ему сметаны в черепок на полу. Забава, понятное дело, — кто ж еще, сердечная девка выросла, жалостливая.

Нежданка поела раньше других, не стала дожидаться питья и выскользнула из-за стола — так гладкая атласная ленточка бесшумно падает из нежных девичьих пальцев. Если повезет, то сестрица Забава оставит и Неждане чашку с медовой водой.

Другим детям Власа не дозволено было выскакивать из-за стола по своему разумению, как птенцам из скворечника. Но Неждану мачеха на дух не переносила, поэтому, как только девчонка исчезала с ее глаз, всем становилось спокойнее. У Сороки на лбу даже складка злая меж бровей расступалась.

Подхватив старую плошку с трещинкой и добавив в кашу топленого молока, привычно юркнула младшая падчерка в темный угол к деду. Сидела теперь Неждана за печкой и кормила седого Василя. Дедусь в эту зиму совсем ослаб — ноги еще с прошлой весны ходить перестали, глаза давно выцвели, как ситцевые лоскуты его старого одеяла. Недавно стало совсем тяжко — вот уже и руки не слушались старика.

Когда-то, с полвека назад, Василь построил этот большой деревенский дом- громадные бревна на своем горбу ворочал, венцы под крышу ровно возводил. Конька резного да ставни узорные топором на зависть всей деревне вытесал. А уж крыльцо такое нарядное получилось, что и в теремах княжеских не сыскать.

Теперь Неждане приходилось кормить дедуся с ложки, но она все равно радовалась, что хоть это ей дозволено в родном дому суровой мачехой. Деда девчушка крепко любила, только от него добро за свои десять годков и видела.

Пока дедусь был в силе, летом сажал он Неждану на плечи, да так до самого озера и вез, как конь богатырский. А потом еще — обратно через всю деревню. Или на дворе в небо внучку подкидывал да ловил огромным ручищами.

Неждана жмурилась на солнце и хохотала глухим баском, как медвежонок. А то, что бабы от радости ее зверячьей начинают носы воротить да через левое плечо с перепугу плеваться, так то они с дедом не замечали. Ну, — старались не замечать, оба, как умели.

А уж от злых гусей на пруду сколько раз дедусь ее отбивал! Гуси — они почти как бабы — такие же приставучие. Только гуси почестнее будут — не понравилось, что — так шипят да за пятки клюют. Трудно с ними сладить, коли ты сама росточком чуть повыше гуся. Зато хворостина хорошая в дедовом кулаке против энтих подушек и перин завсегда помогала.

С бабами так просто не сладишь, — те все исподтишка норовят ущипнуть, да платками злые рты прикрывают — не понятно, кто снова обидел в спину. А вслед Нежданке в родной деревне всегда и смотрели зло, и шептали, и даже что-то выкрикивали.

Иногда ей казалось, коли резко обернуться, то там бабы уже у колодца в гусей превращаются — шеи у них длииииинные вытянулись и все в ее, Нежданкину, сторону тянутся. А еще клювы жадные открываются и кричат по-гусиному. Хорошо, что птичий и злой бабий язык младшая внучка Василя не понимала. Не знала слов таких, какими бабы на нее обзываются.

Один разок только, в семь годков Неждана решилась у Василя спросить. В конце травня дело было.

— Деда, а правду все говорят, что я — ведьмино отродье? Девка заспанная, подменыш?

Помолчал дед, да и ответил по-честному:

— Неведомо мне то, внученька.

Девчонка носом засопела, плакать уж собралась:

— Правда, значится…

— Одно я тебе скажу, Нежданка, — дед взял малую за руку и повел на качелях катать, — Живи честно, с любовью в сердце, никого зазря не обижай, — может, и отступится от тебя сила злая.

— А как бы мне все ж таки точно про себя узнать? У кого спросить? — девочка остановилась и заглянула деду в глаза.

— Да, пока жизнь не проживешь — не узнаешь… Держись крепче и ничего не бойся, — дед подсадил девчонку на качель.

— Я хочу высоко! — выкрикнула Неждана.

— Тогда высоко полетишь! — ответил старый и толкнул качели.

Закричала внучка, опять совой заухала, пяточками босыми в воздухе перебирает-щекотно от ветра, баском, как медвежонок, ревет.

Долго Василь внучку качал, пока солнце садиться не начало. Качель — простая доска на длинных канатах — взмывала высоко.

— А что, не видно ли там за синим лесом княжьего терема? — спросит дед.

— Неа, — захохочет в ответ Нежданка.

— Увидишь еще, — заверит ее старый. — Давай сильней подтолкну! Зорче вперед гляди!

Летом Дед брал Нежданку с собой в ночное — на луга, розовые от цветов до самого неба. Любовались они со старым на закаты, да сыр козий из домашнего узелка меж собой делили. А как ночь опускалась, разрешал Василь внучке хворост в костер подбрасывать да смотреть, как золотые искры в темное небо летят. Она опять от радости рычала медвежонком да ухала совой, трепетала певчей птичкой, но тут хотя бы деревенские бабы ее не слышали.

Обычно в Поспелке девчушек махоньких мамки от своей юбки со двора не пускали. Но у кого в дому вместо матери родной мачеха завелась, те уже с дедусем могут ступать, куда угодно, — хоть в ночное, хоть на все четыре стороны.

В непогоду по вечерам рассказывал Василь внучке сказки волшебные да случаи взаправдашние. И все истории у деда были добрые да веселые, иногда с хитрецой, но не страшные, с шутками, да прибаутками. Не пугал дед малую зря, знал, что и без того она еще лиха в жизни нахлебается.

Как подросла девчонка до седьмой весны, научил дед Неждану свистульки из глины лепить. С сыном своим Ерохой, старшим братом Власа, договорился — у того печь гончарная была. Обжигали те свистульки в печи, а потом страсть, как хотелось Нежданке расписывать их яркими красками. И так у них это ладно получалось с дедом, многому научилась Неждана за три года — пели те свистульки переливчато на все голоса.

Крутобокая ложка в полутьме привычно снова загребала жидкую кашу, дед долго жевал беззубым ртом, а Неждана смотрела в седую бороду и улыбалась, вспоминая их дружбу с Василем и прежние времена.

Матери своей — Дарены девчонка совсем не помнила, бабушек тоже на белом свете не застала. Прилетают они к ней яркими бабочками по весне, вьются над косицами, коли венок яркий из полевых цветов сплести. Один раз бабочка огневая, да с темными точками-угольками по крылышкам, присела Неждане на личико. Девчоночка ее совсем не видела, потому что выбрала бабочка для присесту подбородок с левого боку. Не видела, но чувствовала. Щекотно так на душе стало, тепло и радостно. На какой-то миг задержалась бабочка, а потом вспорхнула, улетела в черемуховое облако. А Нежданка здесь, на земле, осталась, долю свою сиротскую с дедом делить, а то — вовсе не сыр козий, а похуже горькой редьки.