— Что так и будем теперь за закрытыми дверями сидеть? — зло огрызалась Сорока.

Да, сама понимала, то не время сейчас нос из избы казать, растерзают не то, что их с Власом да Нежданку, а и детушкам малым пощады не жди. Погодить Власу велела. Небось, успокоится да обойдется еще.

— Дверь в избу бревном подопри, чтоб не выломали, — строго приказала она мужу да пошла кашу варить.

— Закончится же у них репа когда-нибудь?! — бодро и звонко спросила Забава на всю избу.

Она хотела поддержать семью, настроить всех на хороший лад.

— Окна у нас раньше закончатся, — хмыкнул Яромир.

— Матушка, они там и с меня куколку сделали, за шею повесили? — хрипел Богдаша, рвал Сороке сердце. — Тянет та ниточка, дышать не дает.

— Там на всех нас куколок навязали, — заверил его Щекарь. — Я считал…Тятенька — черный, как ворон, Нежданка в кожаном переднике, Авоська — с погремушкой, а ты, Богдаш, лучше всех удался — самый толстый и в красных сафьяновых сапожках.

Богдан снова захрипел. Щекарь выхватил от матери оплеуху.

— Сделай ты что-нибудь! — Сорока колотила Власа в грудь. — Отец ты али нет? Дите родное страдает — задыхается!

— А что тут сделаешь? — Влас безвольно отвечал из глубины своего колодца, куда продолжал падать девятый годок. — Надо потерпеть…

Ох, как не любила этого Сорока! Не думала она, что магия приворотная мужика воли настолько лишает. Все-все теперь самой приходилось — обо всем наперед заместо Власа думать, к любому действию его направлять.

Раньше, когда Дарену замуж брал, Влас уверенным и сильным парнем по земле ходил, взял он молодую жену за руку да повел ее по жизни. Шагал решительно, как и заведено предками, — мужчина первый ступает, все напасти на себя берет.

А когда Сорока взяла все в свои руки и приворотом его на себе женила, так Влас, как омороченный на перепутье столбом встал и не знает, куда дальше двигаться, — тянуть его приходится да в спину подталкивать. А куды тянуть, куды толкать — то тоже сама, Сорока, решай. Выбилась она уже из сил — и за бабу, и за мужика в семье быть.

«Кто взял — тот и ведет, — помнится, так сказала ей Щекочиха, предупреждая о последствиях обряда, — готова ли ты к такому, девка?» Тогда Сорока головой кивала, на все согласная. И только недавно она поняла, что те слова значили.

— Да, какие ж из нас дружинники, коли мы за семью свою у родной избы постоять не сумеем? За братца родного не вступимся? — подорвался Всеволод и потащил за собой Вячеслава.

Для поступления в дружину почти все уже наготовили, Кони объезжены, мечи да кольчуги у коваля еще по осени забрали.

Не думали братья, что первый раз новенькими мечами им на дворе махать придется, ступая по гнилой репе и дохлым крысам. А с кем воевать? Куколок слепых заговоренных, что вдоль забора развесили, с ниток черных сбили да обратно в избу воротились.

Да, и за то малое время успели деревенские братьев помоями окатить с той стороны забора. Обидно стало. Кольчуги совсем новые, а теперь все забились зловонной жижей — долго придется рыбьи кишки вонючие счищать.

На удивление помогло. Как нитки перерезали, куколки в снег с забора попадали, Богдаша перестал хрипеть и хвататься за горлышко.

— Говорят, скоморохи в Коромыслях пляшут, — зачем-то вспомнил Добросвет. — С медведем… В княжий терем идут — сказывали.

— В Поспелке и без них весело вроде, — опять Яромир съехидничал.

— Если из Коромыслей — в терем, то у нас через три дни объявятся, — поняла старшего брата Истома. — Может, тогда местные дураки пойдут на медведя плясового глазеть, да от нас отвяжутся.

— Не думала, что буду скоморохов ждать как спасителей, — зевнула Услада.

— Тут эти три дни еще продержаться надобно, — напомнил Всеволод, отирая кусок собачьего дерьма с плеча.

Всем очень хотелось спать, в такой обстановке невозможно было расслабиться третьи сутки.

Тишка — толстый серый кот, которого за свистульки на ярмарке выменяли, больше всех любил в семье Забаву. Уж она-то его наглаживала и утром, и вечером, а тот мышу поймает — ей несет.

Неждана Тишку тоже любила, но мачеху еще из-за кота гневить не решалась. Она для деда ложку творога допроситься не могла, что уж там кот. Хорошо, у него Забавка есть. Та старалась потихоньку коту лакомый кусочек подбросить или сметанки плеснуть.

Мышей кот ловил, службу свою в дому исправно нес. Но мышей каждый день жрать — это ж, тьфу, гадость какая! Да, и повывел он давно всех грызунов, изредка какая приблудная полевка в сенях проскочит.

Сорока кота кормить не велела, чтоб не разленился, к сметане и творогу не привыкал. Головы курячьи Забавка ему оставляла, но то — ладно — головы все равно на выброс шли. Чай, не последний кусок доедали, чтобы самим из голов похлебку варить.

От несправедливости такой и голодухи повадился кот к Надейке на двор заглядывать. Он и там всех мышей переловил по-соседски, Надейка кота привечала. Не жалко было ей накормить его сытно, все ж таки кот — не корова, много не съест.

Так и жил Тишка давно на две избы. Сорока из-за ссоры своей с Надейкой кота еще пуще не взлюбила, стала предателем считать и перебежчиком. Она и по другим причинам его не жаловала: не от его ли шерсти в горнице Богдан задыхается — думала она иногда.

Сам Богдаша любил с котом играть. Были то все игры глупые мальчишеские, порой жестокие, — то за хвост тягает, то усы палит. Как услышит Сорока, что сынок ее хохочет-заливается, громыхалку к хвосту котейке привязал да гоняет шерстяного, то и ладно, так и быть, сама улыбнется от умиления — какой сыночек смышленый вырос. Не гонит пока Тишку со двора — пусть Богдашу забавит. После таких забав кот потом неделю у Надейки хоронится, на имя свое с Сорокиного двора не откликается. Забава ходит по деревне серого ищет, причитает жалобно. Дрогнет Тишкино сердце — простит все, и домой вернется.

Два последних дня кот, видать, тоже у соседки прятался. Когда родной двор гнилой свеклой обстреливают, это никому не по нраву.

Утром Забава зашуганного кота в сенях нашла и в избу затащила.

— Ой, на Тишку кто-то шнурок повязал, — с удивлением выдохнула она.

— Никак повесить на заборе хотели, что тех куколок, удавку накинули, — хмуро откликнулась Сорока. — Сымай шнурок и в печь закидывай, спалить надо, — мож, заговор на нем какой.

— Дай посмотреть, — потянулась к шнурку Нежданка. — Нитки знакомые — красная, синяя да лазоревые вместе сплетены, вроде где-то она уже такое видела.

— Пали, я сказала! — прикрикнула мачеха на Забаву. — Не вздумай бесовой силе в руки дать. Хошь, чтобы зло людское, на шнурок наговоренное, в десять раз на ее колдовстве, как на дрожжах, поднялось?

Забава перечить мачехе не стала, шнурок в печь кинула. Сорока и так уже сама не своя последнее время — шутка ли три дня взаперти сидеть, на двор нос не высунешь. Даже Авоську маленького вчера ни за что отшлепала, на ребенке хилом сорвалась.

А у Нежданки все шнурок трехцветный из разуму не шел. Откуда она тот лазоревый цвет знает? Где видела? Ежели каждый день краски мешаешь, оттенки подбираешь, то начинаешь такие тонкости различать, что мало кому дано.

И только, когда сидела у деда за печкой, снова долго Василя кашей кормила, вспомнила Неждана — изок, стрекозы, яблоня… Пояс такой узорчатый Ваня носил, говорил, что мамка ему сама выткала. Лазоревая нитка, красная да синяя — так они в то лето на солнце отливали… Надейкины нитки — и на поясе, и в шнурке — с одного мотка.

Не могла соседка на кота удавку накинуть, чтоб на дворе повесить, — это Неждана точно знала. Сороку она давно не любит, может, и пошибче других, Власа не особо уважает за то, что никакого укороту жене не дает, дозволяет детей Даренкиных обижать и деда в черном теле держат. Но серому Тишке Надея никогда ничего худого не сделает, даже ежели вся Поспелка семью Власа растерзать готова.