Вернувшись на работу, Тхавадзе в первый же день предложил Цуцунии или остаться мойщицей бочек, в цехах, или покинуть завод, поскольку директору завода по штату не полагается личная секретарша. Цуцуния взглянула на директора своими синими глазами и так томно опустила ресницы, словно Тхавадзе просил у нее руки и она соглашалась.
— Ну, так как? — опять спросил Тхавадзе, не понял, на что именно соглашалась Цуцуния. — Что будешь делать?
— Как скажете… — Цуцуния опять вскинула ресницы и взглянула на него.
— Я уже сказал.
— Я согласна, — проговорила Цуцуния.
— На что ты согласна? — Тхавадзе даже обозлился; где только я нашел такую — ничего не втолкуешь. — На что ты согласна? — И, встретив растерянный взгляд Цуцунии, пояснил: — И на мойку бочек, и на уход с завода?
— Нет.
— Ни на то, ни на другое?
— Переведите меня в другое место.
— Ладно. Я переведу тебя к другому! — Тхавадзе вспомнил про заместителя председателя исполкома и тут же позвонил ему. Договорился: тот обещал взять девушку машинисткой, хотя Цуцуния никогда в жизни не напечатала ни одного слова.
На следующий день Цуцуния уже не появилась на заводе и в перерыве не украшала заводского сквера своей короткой юбкой, стройными ногами и всей ладной фигурой.
Директор заметил, что Бичико Лежава и один рабочий во время рабочего дня выпили и ходят по заводу навеселе, и объявил им по строгому выговору.
«Даже Лежава не пощадил!» — удивились все.
Так никто и не понял, из-за чего стрелялся Джумбер. Не понимали теперь, чем он жил, и попритихли.
Не прошло и недели со дня возвращения директора на завод, как из Тбилиси пожаловал представитель главка. На этот раз Тхавадзе не искал для него гостиницы и не справлялся, ел ли он в этот день или вообще питается святым духом.
Прощаясь, он проводил его до лестницы. Перед лестницей во дворе стояла светло-коричневая «Победа», но представитель главка целый час прождал автобуса в горячей тени акации.
А Тхавадзе в это время сидел в своем кабинете за приоткрытой дверью и думал: я должен жить так, чтобы мне не пришлось ничего скрывать от любимой женщины.
В пятницу вечером приехала Марго, привезла Гоче сладостей. Племянник не пошел к ней на руки, а отбежал к перилам балкона и молча поглядывал оттуда.
— Я же твоя тетя, миленький, — ласкалась к нему Марго. — Иди ко мне! Ты вон уже какой, вырос, а я ничего еще тебе не дарила. Каждый раз вбегаю сюда напуганная и, наплакавшись, убегаю. Конечно, ты не помнишь меня! Иди ко мне, родной, иди, мой маленький, иди…
— Если бы ты знала, Марго, как Гоча напугал нас с неделю назад!
— Боже мой, тетя! Что с ним случилось?
— Чуть не упал с Авксентиевой машины.
Марго в ужасе обернулась к Гоче.
— Погубить нас хотел, маленький?!
— С того дня мать его никак в себя не придет…
— Мака, моя дорогая… Она дома?
— Дома, во дворе, наверное, где-нибудь. Ты, случаем, не ездила к Мери? Как там ее свекор?
— Симон? Ах, какой добрый, какой мягкий человек!
— Дай ему бог!..
— Мери очень благодарна ему: родной отец, говорит, не любил бы меня так…
— Ну, а здоровье его как после операции, здоровье?
— Да вроде ходит понемножку, легкую работу себе выискивает, не привык без дела сидеть. Мери его от забот ограждает, а он ее…
— Ну да, она же беременная…
— Как хочешь, тетушка, а другие и близко к дому не подпустили бы обесчещенную девушку. Очень они хорошие люди.
— Без операции-то ему не обойтись, или как?
— Нет, без операции не выйдет, придется еще одну делать, у него резиновая трубка в животе.
— Наверное, об отце она мучается…
— Кто? Мака?
— Ну, да. Как вернулась оттуда, переменилась, не узнать… То работу какую-нибудь затеет без роздыху: убирает, стирает, полы моет, ни пить, ни есть не надо. Потом бросит все и молчит, а сама думает о чем-то, даже с Гено не разговаривает. И не хочет больше ехать туда.
— Неужели? Почему?
— Ничего не говорит, а я не знаю, что и подумать.
— Зачем ей говорить? Разве мы не знаем, какое у нее сердце золотое. Она спасла нас, спаси ее бог от всяких бед, не то Джаба Хибрадзе прикончил бы и меня, и родную сестру, и ее брата…
— Как там, кстати, этот парень? Взялся за ум? Семьей как-никак обзавелся. Наверное, и о нем она беспокоится…
— Вроде — да, Мери не жалуется.
— А Мери и не пожалуется…
Гоча, незаметно ушедший в дом, выскочил на балкон, подбежал к бабке и положил голову к ней на колени. Потом взглянул на Марго и, приподнявшись на цыпочки, что-то шепнул на ухо бабушке.
— Что ты говоришь? Помилуй бог! — заволновалась старуха.
— В чем дело, тетя Магдана? Что с ним?
— С ним ничего, его мать… — но Гоча прикрыл ладонью рот бабке. — Ладно, сынок, не скажу. Не скажу…
— Ма-ка? — одними губами спросила Марго.
Магдана кивнула. Мальчик забрался к ней на колени, устроился поудобнее и стал теребить воротник ее платья, исподлобья угрюмо поглядывая на гостью.
— Ну, так во-от… — бодрым голосом начала Магдана, чтобы не дать мальчику понять, о чем речь. — С тех пор все молчит и переживает.
— Ну, можно ли так? Слушаю тебя, тетушка, и сердце кровью обливается.
— До сегодняшнего дня с ней еще этого не было, — Магдана потерла кулаком глаза, показывая, что Мака плачет.
— Кто? Мака?! — не поверила Марго.
— Не говори! — Мальчик опять прикрыл ладошкой рот бабушке и надулся.
— Я и не говорю, сынок, я совсем о другом.
— Не говори! — с хрипотцой повторил Гоча, готовый расплакаться.
— Нет, Гоча, нет, дорогой! Не скажет.
— Я о другом, сынок, о бабке Анете, которая живет внизу у родника, у которой маленький Ило, твой товарищ… Ты же знаешь Ило? Что он тебе подарил?
— Замолчи!
— Хорошо, мой маленький, молчу, больше ничего не скажу. Ты куда бегал? К Цабунии в гости? Почему же не привел ее к нам, не сказал, что пришла тетя Марго и принесла тебе конфет? Ты угостил Цабунию конфетами?
— Нет!
— Ну, разве так можно, сынок! Цабу все тебе приносит, а ты…
— Он теперь угостит, — вставила Марго.
— Конечно, угостит, Гоча у нас добрый. Ну, иди, сынок, большой ты уже, устала. Сходи к Цабунии. У тебя есть конфетки в кармане?
— Не пойду.
— Упрямый ты, однако, какой. С характером…
Марго была поражена. Она не могла представить себе плачущую Маку, и первое, что пришло ей в голову, было: не скончался ли ее отец за те два дня, что она, Марго, уехала из Ианиси.
— Два дня назад я была там… Ну, да, позавчера, в субботу… Пока, говорят, дела идут на поправку, а дальше посмотрим.
— Я бы сходила к ней, да боюсь — гордая она, наша Мака.
— Не ходи, не надо. Придет. Если сама заговорит, так ладно, а ты не начинай. В последнее время даже Гено избегает ее.
Мака пришла позже.
При виде Марго она улыбнулась: так улыбаются в большой печали, когда увидят кого-нибудь очень приятного и близкого и обрадуются ненадолго.
— Мака, родная моя… Мака…
— Здравствуй, Марго.
— Ты здравствуй, моя хорошая! Ты будь здорова и счастлива!..
— Как вы живете? Как дочки?
— Хорошо, спасибо. Тебя нам благодарить до скончания своих дней.
Мака опять коротко улыбнулась.
— Да что для вас сделала такого?.. Как Джаба?
— Ничего, Мака, что ему сделается? Три дня вот не пьет и теперь из-за этого рычит, недоволен.
— Ты не разрешаешь?
— Я?! — удивилась Марго. — Разве он меня послушается?
— Хуже станет делать?
— Как ему захочется, так и будет… Столько времени молчит — нет, чтобы пригласить Бичико и Мери, а я даже упомянуть о них не смела, пока на самого стих не найдет.
«Она любит своего мужа, любит настолько, что даже дурной мысли о нем не допускает», — подумала Мака и спросила:
— А его мать тоже боялась ему напомнить?
— Мать заикнулась разок-другой, но Джаба вроде не слышал. Она и перестала.
«Значит, когда ему выгодно, он может пропустить что-то мимо ушей. Джаба совсем не такой страшный, каким он кажется Марго, а может быть, каким ей хочется, чтобы он был».
