Пленницы сидят, прижавшись к скале и широко раскрыв глаза. При взгляде на них Штуте иногда кажется, что их глазницы полны голубоватой влаги и в этой влаге плавает глазное яблоко.

Ганс закрыл лицо руками. Так недолго сойти с ума. Достаточно поверить, что в глазницах у пленниц голубоватая плата, и он захочет ее выпить…

Он повернулся спиной к пленницам.

На площадке перед пещерой два смердящих трупа были прикрыты брезентом. Солнце пригревало, и над мертвыми струился горячий смрад, словно плясали бесцветные языки пламени. Иногда этот смрад задувало в пещеру.

Могила положена всем: и правому, и виноватому. Не все, может быть, достойны жить, но не имеющий права на жизнь имеет право на могилу.

Бауман дышал все так же коротко и хрипло. Ганс не оглядывался на него. «И он умрет. И я выброшу его из пещеры наружу и через несколько дней не в силах буду взглянуть на него. А потом, когда все кончится, его растерзают стервятники и сбросят с высоты в пропасть его кости».

— Фрейлейн!

Пленница перевела взгляд на Ганса.

— Вы хотите что-то сказать?

Положение пленниц было во сто крат тяжелее. Когда человек совершает проступок, тем более преступление, он подсознательно готовится к наказанию. Но тот, кто ни в чем не повинен, страдает во сто крат больше.

— Мы все жаримся на одной сковороде.

— Разве это справедливо? — со вздохом усталости проговорила Гуца.

Ганс покачал головой. Пленнице не следовало говорить о справедливости. Сейчас это было бессмысленно.

— И тем не менее нас ждет один конец.

— Я это знаю.

— Каждый из нас знает… Думаете, я не понимаю, что мне следовало сидеть дома, а не лезть сюда, в чужие горы? Или Клаус не понимает этого?

— Сейчас, во всяком случае, понимает.

— Вы не знаете, что такое война…

— Не знала, в этом смысле вы очень помогли, и не только нам с Таджи; вы просветили весь мир. Только зачем вы научили войне детей, вот этого мальчика, например, оставили бы его дома. — Гуца наклонилась к Бауману.

— Клаус!

Клаус раскрыл глаза.

— Больно?

Зрачки у Клауса расширились.

— Больно, бедняга?

Клаус вытянулся, выгнув спину; видно, боль остро пронзила его.

— Пить хочешь?

«Пить!» — глаза чуть не выкатились из орбит.

— Хочу, фрейлейн, хочу! — он задвигался, оперся на подостланную шинель, подтянулся. Капрал бросился к нему, схватил за плечи.

— Пить хочу, фрейлейн. Ганс, пусти, Ганс! Пить… фрейлейн… Дайте воды, дайте, я выпью разок, только разок…

Штуте зло посмотрел на пленницу, по неосторожности так жестоко мстившую умирающему.

— Пусти, Ганс! — Клаус напряг шею, вывернул голову и укусил друга за руку. Лицо Ганса исказилось от боли. Он выпустил раненого.

— Воды! — прохрипел тот, поворачиваясь к пленницам, — воды, фрейлейн, воды! — он упал на руки и, вытягивая вперед голову, подтянул обессиленное тело.

Пленницы прижались к скале.

Раненый опять впился худыми пальцами в камни и сполз с шинели.

— Воды, фрейлейн, воды!

Он дотянулся до бурки. Теперь только его ноги оставались на шинели.

Гуца вся сжалась в кулак, с ужасом и жалостью глядя на протянутые к ней руки.

— Воды!..

Клаус невероятным усилием дотянулся до пленницы и схватил ее за щиколотку. Гуца, облитая холодным потом, побледнела, как полотно. Раненый прижался губами к ее ноге.

— Воды, фрейлейн, воды! Умоляю…

— Воды! — не своим голосом вскрикнула Гуца. Ее крик вырвался из пещеры и понесся по ущельям.

— Воды!..

— Во-ды!..

Таджи перескочила через раненого, пробежала мимо Ганса, мимо завешенного брезентом входа во вторую пещеру.

— Эгей!

— Э-г-е-й!.. — отозвались сверху.

— Воды, ребята, воды!..

Кнопс Хампель был предан начальству, как пес, не для того, чтобы мечтать о куске хлеба и глотке воды…

Бог даровал ему недолгую жизнь, и Кнопс не собирался отравлять ее мыслями да вопросами. Выслушав распоряжение, он говорил себе: «Пусть будет по-вашему» — и делал, что приказывали. Кто бы ни был командиром, Кнопс служил преданно. И за такую преданность, будучи четырежды ранен, не удостоился даже чина капрала. Одно время это обижало его, но в конце концов Кнопс решил, что раз чина не дали, значит, не заслужил. Начальство потому и начальство, что больше знает и дальше видит.

Кнопс до сих пор верил, что преданность спасет его. Однако что-то перестало сходиться в его простой арифметике. Который день его мучали жажда и голод, а ведь, служа чужим мыслям и интересам, Кнопс верил, что его накормят, оденут и дадут крышу над головой. А теперь вон как все обернулось: обер-лейтенант, раздутый и посиневший, лежит перед пещерой и отравляет воздух. Унтер-офицера укокошили где-то на тропинке. Нынешнему командиру Гансу Штуте и раньше не было дела до Кнопса, а теперь и подавно…

Какая-то неясная мысль тяжело заворочалась в плоской голове Хампеля. В первый раз он собрался додумать ее до конца, но ему не дали.

— Кнопс!

Над ним стоял Пауль с ввалившимися щеками и покрасневшими глазами.

— Чего тебе? — Кнопс отвел взгляд от австрийца.

— Ступай и спроси «командира», какого черта он держит тут пленных?

— А я откуда знаю!

— Вот пойди и узнай, если не знаешь!

— Сам спрашивай!

— Иди, тебе говорят! — Пауль больно пнул Кнопса носком сапога.

Хампель вскочил, схватился за автомат, но не смог его вскинуть — Иоган наступил на приклад ногой. Кнопс повернулся к Паулю. Но, встретив его взгляд, струсил и крикнул так громко, чтобы Ганс в соседней пещере услышал его:

— Я что ли сижу с ними?!

— Вот и иди к тому, кто с ними сидит, и скажи!

Карл встал между спорящими лицом к Паулю.

— Не кричи! — негромко сказал он Кнопсу, — лучше не кричи!

Прошуршал брезент, и Пауль поспешно оглянулся на звук.

У входа стоял Штуте.

Идя сюда, капрал собирался что-то сказать, но сейчас он почувствовал, что говорить нечего. От его слов только крику было бы больше.

Даниэль, прихрамывая, подошел к Штуте:

— Ганс, упаси нас бог перестрелять друг друга, Ганс…

— Что им от меня надо? — дрогнувшим голосом спросил Кнопс.

Все знали, что Кнопс ни в чем не виноват, но никто не заступился за него.

Ганс повернулся и, тяжело ступая, вышел.

— При чем тут я, Карл? Ну, при чем? — опять завелся Кнопс.

— Сиди и не рыпайся! — Карл толкнул его плечом.

Хампель споткнулся о рюкзак и, хватаясь за стену, закивал: ладно, мол, слушаюсь.

— Я же сидел, Карл…

— Вот и сиди.

Даниэль взял Пауля за руку, потащил за собой и, заведя вглубь пещеры, стал успокаивать.

— Не горячись, Пауль, имей терпение!.. Бог милостив!

— Бог… — Пауль вырвал руку и вернулся на свое место.

— За что ты на него взъелся? Что он тебе сделал?

— Что ему надо от меня? — слезливым тоном вставил Хампель.

— «Что сделал», «В чем провинился»… Каждому сукиному сыну зад лизал, а сейчас что? Язык пересох?

— Я солдат, — попытался оправдаться Хампель.

— Кнопс, прикрой свою гнусную пасть, — не дал договорить ему Карл, — здесь все солдаты, — и, зная, что у Кнопса теперь нет защитника и покровителя, закончил, — а ты раб!

— Я не раб, Карл, я…

— Что ты?..

— Я… вы… Кто из вас хоть раз…

— Заткните ему рот! — прорычал Пауль.

— Сам не смог спросить… не посмел… а ко мне привязался… На что ему пленницы… — опять повысил голос Кнопс, — откуда мне знать — на что? Спроси и ответит.

— Пленницы нам нужны, Пауль, видит бог, нужны! — опять выступил из угла пещеры Даниэль, — если б не пленницы, нас бы давно перебили! Давно уничтожили бы… Это точно…

— Пусть уничтожат, пусть стреляют, пусть покажутся, наконец. Перед тем, как подохнуть, я хочу харкнуть свинцом в их дикарские рожи.

— У тебя нет детей, Пауль…

— Лучше б и мне не появляться на свет…

— На все воля божья…