— Мы начинаем, мы начинаем! — обрадовался Буду. — Становитесь, становитесь, только назад, подальше! Эй, Тухия, гляди! Подальше, подальше отходите! Гогита, не становись на черту!

Он вертел в руках белый чиж, замахивался битой, кричал, чтобы мы отошли, снова готовился бить, но, опасаясь, что мы перехватим чижа, опять заставлял нас отступать. Несколько минут топтался он на плешивом пятачке, с которого всегда начиналась игра — потому-то там ни летом, ни зимой не росла трава.

— Да бей ты, размазня! Долго нам тут стоять!

— Пробью, пробью, не торопите под руку! Тухия, а может, ты первый пробьешь?

Тухия с безразличным видом держал за ухо собаку. Буду наконец повернулся к нам и ударил по чижу.

Я вскинул обе руки и подпрыгнул, но чиж упал, проскользнув у меня между пальцев.

Гоча измерил на глаз расстояние от Буду до чижа и сказал:

— Пусть кидает биту.

— Может, допрыгнем? — предложил я. Очень уж близко лежал чиж.

— Пусть кидает, все равно промажет.

— Посмотрим, кто промажет, — замахиваясь битой, кипятился Буду, — посмотрим…

Неловко брошенная бита перевернулась в воздухе, ткнулась одним концом в землю и, не задев чижа, легла рядом.

— Что я говорил! — заметил Гоча.

— Ну, Тухия, теперь ты попробуй! — сказал я и бросил Тухии биту и чижа.

— Этот такой же мазила, — махнул рукой Гоча. — Два сапога…

Тухия подобрал биту; чижа, отлетевшего подальше, ему принесла собака: Толия знала, что, если бита в руках у хозяина, значит, и чижа нужно нести ему. После этого она садилась рядом и следила за каждым его движением. Только Тухия пошлет чижа в воздух, как собака уже смотрит на наши руки: как бы мы не поймали его. Когда же Тухия, отмерив шаги, старался подбросить чижа в воздух, собака уже неслась вдоль по лугу.

Пришла очередь Буду подбадривать Тухию. Он прыгал и кричал:

— Бей, Тухия! Ну-ка, дай им!

Но Гоча на лету перехватил чижа, и Тухия с Буду побрели за черту.

— Чур, я первый бью, — сказал Гоча и стал на вытоптанный пятачок.

Собака тихо отошла подальше от играющих и легла в траве.

— Толия не в духе! — заметил я.

— Знает, как туго придется сейчас хозяину.

— Ничего у вас не выйдет! — буркнул Буду, но не успел он и глазом моргнуть, как чиж промелькнул у него над головой и улетел далеко от плешивой площадки. Не то что в три, а и во все шесть прыжков Буду не допрыгнул бы до него.

— Бросать биту? — спросил Гоча, зная, что, если он не кинет сразу, Буду начнет канючить.

— Бросай! — согласился Тухия.

Буду в сомнении покачал головой.

Гоча умело бросил биту. Как бы скользя по воздуху, она долетела до чижа, плашмя упала на него, подпрыгнула и перевернулась.

— Хорош! — похвалил я.

Гоча подобрал биту и измерил расстояние до чижа.

— Раз, два, — считал Буду, шагая след в след за Гочей, — три, четыре, пять, шесть, семь… и все… восьми нет, восьмой неполный.

— Ладно, пусть будет семь.

Гоча опустился на одно колено. Бита свистнула. Чиж остался на месте, но от сильного удара слетела чашечка лютика.

Гоча еще раз прицелился. Чиж подскочил в воздух, и, когда он стал опускаться, Гоча резким щелчком биты далеко отбросил его.

Мы с криком заложились туда, где он опустился. Буду трусил следом. Даже Тухия не устоял и пошел за нами. За ним озабоченно семенила Толия.

Гоча еще раз ударил по чижу. Чиж прочертил в воздухе широкую дугу, упал на скатившийся с горы замшелый валун на краю поляны и, отскочив, зарылся под ним в траву.

Мы помчались туда.

Гоча прикидывал, как лучше ударить. Выступ камня не давал замахнуться.

— Нужно подправить, — сказал Гоча.

— Нет уж, бей так. Сейчас увидим, какой ты молодец!

— Ба-алда! — Гоча присел, выбирая удобное положение для удара.

И тут с другого конца поляны донесся пронзительно звенящий крик Гогоны.

— Гоча-а-а!

Мы оглянулись. По зеленой траве к нам со всех ног неслась Гогона в ярко-желтом платье.

— Гоча! Гогита!

Она подбежала, задыхаясь, еле переводя дух.

— Гоча, Гогита! Тухия! Ребята!.. — Она переводила взгляд с одного на другого и никак не могла отдышаться.

— Что случилось, Гогона? — встревожились мы.

Собака тщательно обнюхивала желтое платье Гогоны.

— Ребята, ребя… — Гогона опять задохнулась, не в силах выговорить ни слова. Собака обнюхала ее платье и отошла: видно, ей не понравился запах вестей, принесенных Гогоной.

— Да говори ты, не то… — не выдержал Гоча. Он замахнулся битой и готов был ударить сестру по ногам.

— Война… Война началась… — выдохнула наконец Гогона.

— Война?..

— Война!..

Война… Что-то таинственное, жуткое и грозное слышалось в этом слове, что-то такое, чего никто из нас не знал, но чувствовали все — и я, и Буду, и Тухия, и Гоча. Долго стояли мы как вкопанные, не в силах ни сдвинуться с места, ни сказать что-либо. Наконец Гоча отбросил биту. Белая, свежеобструганная, она крест-накрест легла на чижа, под мшистый валун, у чашечки цветка лютика.

Запертые в хлеву быки и корова встретили меня мычанием. От ворот ко мне бросился шестилетний брат Заза.

Он заглянул мне в глаза, потом потупился и сказал:

— Ты знаешь, война началась!

— Ну и что ж, что война?

— Папку убьют.

Я вздрогнул и не нашелся, что ответить. Только тогда мне пришло в голову, что действительно ведь могут убить папу.

Братишка заметил мое смятение. Я, старший брат, который всегда все понимает и знает, вдруг растерялся.

— Убьют… — захныкал Заза.

— Перестань, глупый. — Я погладил брата по голове. — Как это так — убьют…

— Нет, убьют. — Растроганный моей лаской, он заплакал еще горше.

— Почему это его убьют? Нашего папу никто не одолеет.

— Из ружья убьют…

— Из ружья? А ему ведь тоже ружье дадут. Знаешь какое? С большим штыком. У наших у всех ружья будут со штыками. Пусть только попробуют подойти поближе!..

— Со штыком?

— Ну да, с длинным таким штыком… Так что ты не думай…

Я обнял брата за плечи, и мы пошли к дому.

Дверь была заперта. Из кухни, стоявшей в стороне от дома, валил дым и доносился надрывный детский плач. У порога кухни кудахтала наседка. Длиннорылая свинья, повизгивая, бродила вдоль изгороди и пыталась пролезть под ней.

Папа с мамой ушли на митинг в колхозную контору. Бабушка сидела у очага на чурбане. Облокотившись о колени и подперев ладонями голову, она не отрывала глаз от тлеющих угольев. В люльке надрывалась от плача моя маленькая сестренка Татия. Бабушка словно ничего не слышала. Я жестом показал брату, чтобы он покачал люльку. Он не любил возиться с сестренкой, но на этот раз покорно подошел к люльке и, расставив ноги, начал ее качать — осторожно, стараясь не опрокинуть на неровный земляной пол.

Над очагом курился паром чугунок, и нельзя было разобрать, что там варится. От головешек шел такой чад и белый дым, что перехватывало дыхание. Видно, вода закипела и залила очаг. Головешки шипели и дымились, и только несколько угольков еще тлело под золой.

А бабушка сидела словно оцепенев и, глядя на угасающий очаг, изредка тихо вздыхала: «Господи, господи!»

Заза продолжал качать люльку. Но Татия, наверное, хотела молока или просто чувствовала неопытную руку укачивающего ее брата и не унималась.

Я опустился на корточки перед очагом и стал сгребать в кучу жар.

Взлетевшая на самый порог наседка сзывала цыплят.

В загоне мычала некормленая скотина. Я решил сначала разжечь огонь, а потом отвести быков на луг. Правда, Гвиния, рыжий бык с заостренными рогами, бодается, — один раз он чуть не вскинул меня на рога, и после этого отец строго-настрого запретил мне даже близко подходить к быкам. Но сегодня отец наверняка придет поздно.

— Господи! — опять вздохнула бабушка.

Наседка все кудахтала. Свинья наконец подрылась под изгородь; кричали индюки, голодные быки требовали корма.