Я злюсь, кричу:

— Ну-у! Поднимай!

— Сам поднимай!

— Я поднимаю!

— И я поднимаю.

— Говорил я — давай по частям.

— Ну и сыпал бы… хоть по одной…

— Молчи уж. Ну!.. Еще, еще чуток! Держи теперь!

Гоча напрягает все силы. Я вскакиваю на колесо. Но ему одному не удержать корзину, он падает под ее тяжестью, падает на стерню и взвывает от боли. Початки сыплются на него.

Я спрыгиваю вниз и кричу:

— Что я говорил!

Гоча молча, с остервенением поднимается и убегает в кукурузные заросли.

Я на корточках собираю рассыпанные початки.

— Тухия!

Никто не отзывается.

— Тухия-а-а! — зову я громче и вдруг слышу за спиной:

— Кого это ты зовешь?

Оглядываюсь: надо мной стоит Пати.

Я берусь за корзину.

— Постой, Гогита, я помогу тебе!

Мы вместе поднимаем корзину.

— Держи! — Я вскакиваю на колесо, хватаюсь за край, Пати подталкивает корзину снизу. Кукуруза сыплется за грядку, но один маленький початок скатывается вниз и попадает Пати за вырез платья.

Я опорожнил корзину и обернулся: Пати достала из-за пазухи початок и при свете луны так смотрела на меня, что я оторопел. Потом она бросила початок на землю, отвернулась молча и ушла.

— Что с ней? — удивился я. — Гоча всю корзину на себя опрокинул, и то ничего.

Вдруг до меня донесся чей-то вопль:

— А-ай, ма-а-ма!

Я сначала не понял, кто это, но тут залаяла собака.

Я спрыгнул с арбы и побежал на голос.

— Тухия, где ты? Что случилось?

— Убивают! — кричал Тухия. — Ай! Ай-а-а-а!

Не переводя дыхания, я добежал до края кукурузного поля. У большого медного котла, в котором варились молочные початки, Гоча избивал Тухию, подмяв его под себя. Ощетинившаяся Толия бросилась на дерущихся, стараясь оторвать Гочу от Тухии, лаяла и рвала зубами штанину Гочи.

— Вы что? — Я с трудом разнял их. — Спятили?

Гоча молча подвернул разодранную штанину, пнул ногой собаку и ушел.

Тухия сжимал в кулаке наполовину обгрызенный початок и, всхлипывая, скулил:

— За что он меня? Что я ему сделал?

— Почем я знаю!..

— Разве я не работал? За что?

Я вернулся к своим быкам. Наголодавшийся за день Гвиния подобрался к соевым посевам. Я вырвал у него из зубов недоеденный пучок, огрел: «Еще чего, сою жрать!» — и вывел арбу на дорогу к селу.

Черный бык хромал. Он с трудом тянул ярмо, иногда как бы взбрыкивал, приподняв больную ногу, и все норовил остановиться, передохнуть.

Но я стегал его плетью, и ему ничего не оставалось, как тащиться дальше.

Со скрипом катилась арба.

Где-то полем, всхлипывая, брел Тухия.

В небе, совсем как в прошлом году, сияла полная луна, но никто не клялся в любви, никто не тревожил ни луну, ни звезды.

Был белый облачный день. Шел снег.

Всю осень лили долгие осенние дожди, и вот выпал снег. На холмы и взгорья он лег белой пеленой, а в низинах и лощинах покрыл все изжелта-грязным месивом.

Я вернулся из школы мокрый до колен. Ботинки опять порвались, и надо было их зашивать.

Заза сидел под навесом перед кухней и смотрел на воробьев, которые стаей слетелись на выкинутый из хлева навоз.

— Сидел бы у огня! — заметил я.

— А мне не холодно, на мне новый носок. — И он вытянул вперед ногу.

— А другая нога мерзнет?

— Мама сейчас довяжет.

— Ступай на кухню, простудишься.

— Там дымно…

В очаге и в самом деле дымились две сырые головешки. Бабушка примостилась у огня, накинув на плечи полушалок. На коленях у нее сидела Татия. Мне показалось, что бабушка обрадовалась моему приходу.

— Пришел, сынок?

— Пришел, бабуся!

Мама довязывала носок для Зазы, повернувшись лицом к открытой двери, чтобы дым не так ел глаза.

Татия хныкала. Наверное, ее простудили тут у полупотухшего очага.

Бабушка перевернула девочку на бочок, освободила правую руку и стала шарить в кармане.

— Фому-почтальона не видел?

— Нет, а что?

— Правда, не видел? — Она испытующе заглянула мне в глаза.

— Правда. Да я уже давно его не видел.

— Ну, почитай тогда хоть это! — Она протянула мне старое письмо отца.

Я посмотрел на затухающий очаг.

— Погоди, сначала огонь раздую, а то очень уж чадит.

— Подложи чурку, внучек! — посоветовала бабушка. — Без дров огня не будет.

Я притащил намокший ясеневый чурбан и подложил его под камень очага. Потом пошел за дровами. Но оказалось, что от запаса, сделанного отцом, осталось каких-нибудь два-три кругляка.

«Как же в такой снег рубить дрова в лесу?» Я вытащил один кругляк и принялся колоть его. Граб был сухой, суковатый и твердый, как кость. Заза стоял рядом и ждал. Едва я откалывал щепу, он подхватывал ее и бежал подкладывать в огонь, чтобы дым не ел глаза и не мешал маме довязать носок. Когда огонь разгорелся, Заза повернулся к Татии:

— Смотли… огонь! — Он пытался развеселить квелую сестренку.

Я взял иглу, нитки и уселся поближе к свету чинить свои башмаки.

— Заза!

Он сразу догадался, чего мне надо, и, вытянув ногу в новом носке, покачал головой: дескать, и не думай посылать меня за шилом.

Видно, придется идти самому.

Я знал, что дядя Серапион мне не откажет, но неловко было обращаться к нему вот уже в пятый или шестой раз. Серапион раньше только чинил обувь, теперь же он был первым сапожником на селе — ставил всем подошвы из толстых резиновых покрышек, и у него у самого два раза на дню ломалось шило.

Трудно было, отогревшись и разомлев у огня, пуститься в рваных башмаках по раскисшей дороге. Я старался держаться обочин, где не так грязно, ступал на пятки, цеплялся за плетни и перепрыгивал через лужи.

— Заходи, милый, заходи! — заметив меня, крикнул с веранды Серапион. Он сидел там на низеньком стульчике и стругал на чурбаке какой-то брусок. — Иди, милый, иди! — повторил он, пока я счищал с башмаков налипшую грязь.

— Чертов мужик! — донесся в это время из-за стены сварливый голос его жены. — И для чего только ты на свете живешь! Тут мир рушится, а он, бесстыжая рожа, сидит, греется у очага, лучше б уж сгорел на этом огне!

Серапион продолжал степенно работать, не обращая внимания на ругань жены.

— Хотела бы я знать, что ты ей сегодня наврешь? — шумела она. — И когда в тебе совесть проснется? Когда?

Серапион приставил к обструганному бруску ножовку и стал отпиливать конец примерно на ширину ладони.

— Он еще дрыхнул вчера! Уснул! Да как ты смел глаза закрыть, чтоб тебе смерть их закрыла! Как смел храпака давать, если просьбу человека не выполнил! Никогда работу в срок не кончишь. Был бы у бедного ребенка отец дома, стали б ее обувать в твои опорки. Вчера подвел женщину, сегодня — опять! Как только тебя земля носит! — ругалась тетя Соня.

Отпиленный кусок бруска Серапион обстругал сапожным ножом, закруглил и вбил в него старый, ржавый гвоздь — смастерил шило. Отпилив напильником шляпку, он принялся затачивать гвоздь.

— И не стыдно тебе, старый, до седых волос дожил… Мои мальчики где-то гибнуть должны, а он в постели валяется! Как ты еще можешь спать, чтоб тебе навеки уснуть в земле! — не унималась хозяйка.

Серапион сделал одно шило и принялся изготовлять другое. Я молча наблюдал за его работой.

— Да будь у тебя сердце, ты б не пережил, ты б за ними вдогонку отправился или помер бы с горя. Э-эх!..

Серапион покосился на мои башмаки, разинувшие пасть, как собаки в жару, и покачал головой.

— Опять расползлись?

— Расползлись.

— Кожа гнилая, не держит нитку. Соня! — позвал он.

— Ну чего тебе, изверг?

— Выглянь-ка на минутку.

Соня чуть приоткрыла дверь и выставила в щель сухое лицо с заостренным носом.

— Сделай доброе дело: на чердаке где-то телячья шкура валяется, ты бы поискала ее, что ли?

Соня хлопнула дверью.

Серапион обстругал и второй брусок, потом снова стал отпиливать конец.