Стоило только залаять собаке или стукнуть быку копытом, мама открывала дверь, иногда выходила во двор и смотрела в темноту.

Неподалеку от меня на дереве закричал петух.

«Скоро рассвет», — подумал я.

Боясь, что утро застанет меня спящим в арбе, я старался не дремать. На небе кучились облака. За облаками прятались бесчисленные звезды. Необъятно огромным было небо. Конечно, я знал, что земля круглая, но этой ночью мне казалось, что она плоская, с горами и холмами, а небо опрокинулось над ней.

Наше село было в самой середине мира, и небо над моей арбой было самое высокое. Луны я сейчас не видел, но она представлялась мне не больше аробного колеса. Конечно, на самом деле она больше, да только кому и на что нужна такая огромная луна. Еще я подумал, что, если в самом деле на небе есть бог, — бабушка ведь все время твердит, что он есть, — почему же началась война и зачем явился на свет Клементий Цетерадзе. Если бы его не было, тогда кто-нибудь другой усыновил бы Буду, и я не стал бы колотить его ни за что.

Хоть и поздно, но я все же уснул. Мне снился Клементий Цетерадзе верхом на Гвинии. Он плыл на нем по мутному морю и орал во все горло песню.

Я проснулся.

Прислушался. Из хлева не доносилось ни звука. Я спрыгнул с арбы, посмотрел на быков. Гвиния спал, положив голову себе на плечо.

Я снова влез в сено, притих, прислушиваясь к утренним звукам; только бы не заснуть.

Свежий предрассветный холодок разбудил меня. Я соскочил с арбы, откинул задвижку, бесшумно вывел Гвинию, вернулся за другим быком. Но при выходе из хлева он зацепил за косяк, и дверца скрипнула. Я притаился. Никто не выглянул из дома. Наконец-то мама уснула, хоть перед самым рассветом.

«Сегодня попробую поработать на культиваторе», — решил я.

Я подошел к культиватору, однако сдвинуть с места машину с девятью лапами было не так-то легко. Я подставил плечо под сницу, приподнял и подкатил к арбе. Надо было поднять и поставить на арбу всю эту махину.

Долго ходил я вокруг культиватора, соображая, как бы одному справиться с ним, установить его, да так, чтобы никто не услышал.

«Выкачу-ка его покамест за ворота, на самую дорогу, а там видно будет». И я снова подпер сницу плечом и беззвучно покатил культиватор по мягкой траве. Колеса были только что смазаны и не скрипели. Я вернулся к арбе: снял с тычка буйволиный рог, налил в него воды, развел масло. Этим раствором я смазал ось арбы, чтобы она тоже не скрипела. Шагая на цыпочках, я погнал быков за ворота. Быки шли по двору так бесшумно, словно копыта их были обмотаны войлоком. Мы вышли на улицу.

Я лез из кожи вон, стараясь поставить культиватор на заднюю лапу и рукоять. Потом подтянул к нему передок арбы. Еще немного усилий — и передние лапы с колесами станут на арбу. Но на это моих сил не хватило.

Близился рассвет.

Я привязал быков к верее и побежал за Гочей.

На меня громко залаял пес. Я не обратил на него внимания. Тогда он отвернулся, поскреб под крытой верандой землю и улегся на песок.

Я поднялся по лестнице и подошел к открытому окну, у которого — я это знал — спала Гогона. Заглянул в комнату. Гоча спал в дальнем углу, где еще притаилась темнота.

Я перегнулся через подоконник к самому уху Гогоны и шепнул:

— Гогона!..

Она пошевелилась во сне, отвернулась, и ее теплое дыхание коснулось меня.

— Гогона! — Я осторожно потянул ее за косу. — Гогона, это я, Гогита. Проснись!

Она открыла глаза.

— Гогита?

— Гогита, Гогита, не пугайся. Мне Гочу надо.

— Гочу? Зачем? Он еще спит, вчера с мельницы поздно вернулся.

— Ну, ладно, ладно! — Я отошел от окна.

— Гогита! — позвала меня Гогона, но я не обернулся.

Подойдя к воротам, я услышал за собой ее быстрые шаги.

— Гогита! — Она подбежала ко мне, и на меня опять пахнуло теплой постелью.

— Мне Гоча нужен, а не ты. От тебя, вертушка, толку мало.

— Ты скажи, зачем тебе Гоча!

— Вот зачем! — Я подвел ее к культиватору. — Надо поднять его на арбу. Сможешь?

— Я помогу тебе, Гогита, — тихо сказала Гогона. — Я ведь видела в то утро…

— В какое еще утро?

— Когда ты с Клементием…

— Становись вон туда, — оборвал я ее и подошел к культиватору. Гогона взялась с другой стороны. Вдвоем мы кое-как оторвали его от земли. Он сопротивлялся, цепляясь лапами, но нам удалось-таки втащить его на арбу.

— Теперь садись, Гогона. Поедем…

Гогона пристроилась на передке.

Когда мы выехали в поле, восток полыхал, как пожар. В небе трещали крыльями жаворонки. Я придержал арбу.

— Как думаешь, — спросил я Гогону, — где лучше начинать культивацию?

— Лучше на чайном поле. Здесь еще рано, только недавно пропололи.

— Но там же чай собирают.

— Не везде же сейчас собирают. Я слышала, как Эзика с дедушкой разговаривали: «Нужно заняться плантациями, они совсем бесхозные».

— Ладно, в чае и нам полегче будет. На кукурузном поле искривишь борозду — сроешь кукурузу, а чайный куст повыше, его срыть не так-то легко.

Опершись о дышло, я вскочил на арбу и вытянул животных плетью. Арба с грохотом покатилась по дороге. Через реку я сам повел быков, боясь наскочить колесом на камень и опрокинуться.

Солнце еще не взошло, а мы уже были на плантации.

Вокруг ни души. И дорога пуста и безлюдна.

— Гогона! Ты не бойся Гвинии!

И, помахав плетью перед носом быка, я подвел к нему Гогону. Потом столкнул культиватор с арбы, зубами и ногтями развязал яремные веревки, перепряг быков в плужное ярмо и вручил Гогоне повод.

Привязав к передним лапам культиватора булыжники, я поставил упряжку на междурядье. Между ними, на средний ряд, встала Гогона.

— Эгей, пошли! — крикнул я, и быки тронулись.

Культиватор — не плуг: он стоял на девяти расставленных лапах, и если б я даже снял руку с рукояти, то и тогда он не мог накрениться.

Передние лапы глубоко врезались в землю.

— Смотри, Гогона! Смотри! — закричал я от радости.

Однако последняя лапа все еще не брала. Тогда я встал на средний ряд, и все девять лап стали дружно вырывать сорняки, разрыхлять землю в междурядьях, оставляя за собой черные полосы.

— Хорошо, Гогона! Хорошо! — радовался я. — Давай, Гвиния! Тяни!

— Все в порядке, Гогита! — отозвалась Гогона.

Волы степенно шагали в междурядьях, и я погонял их. Я справился с ними.

Дойдя до конца борозды, волы по привычке сами поворотили обратно, я подставил плечо под сницу культиватора и тоже повернул его. Машина была тяжелая, поворачивать ее было трудно, но, когда лапы снова дружно ушли в землю, я забыл о ее тяжести и весело гикнул на быков. Ликуя в душе, погонял я их, ликуя, смотрел в сторону села и орал во все горло:

— Нет, Клементий Цетерадзе, не дамся я тебе! Не дождешься ты этого!

Гогона оглянулась на меня, засмеялась и, держась за повод, потянула волов вперед по борозде.

Идет дождь.

Со вчерашнего вечера идет он и всю ночь лил не переставая. Накинув отцовский дождевик, я пробежал в самый отдаленный угол нашего двора, забрался на забор и стал всматриваться, что делается за полями. Река вздулась. Мутная красноватая вода заполнила русло до краев. И на полях местами скопилась вода… Наверно, не везде успели закончить прополку.

На редкость скучный день.

Быки стоят под кухонным навесом. Мычат, топчутся, бьют копытами о землю и разбрызгивают грязь. Мокрые цыплята все время пищат и путаются в ногах у быков. Приткнувшись в углу, за большим глиняным кувшином, кудахчет наседка, сзывая цыплят. Те прячутся у нее под крыльями. Один, тощенький, в редких перьях, уткнулся под крыло вымокшей головкой и икает.

У мамы стирка. Заза понуро бредет то с веранды на кухню, то обратно. Бабушка сидит у люльки, подперев голову рукой. На подоле ее черной длинной юбки мокрое пятно. Видно, Татия снова обмочилась. Девочка все время ворочается, часто всхлипывает. Она проплакала ночь напролет. Бабушка уверяет, что ей повредило материнское перегоревшее молоко. Да, она неохотно берет грудь и хнычет, хнычет не переставая.