В одном месте оказалась небольшая щербинка. Наверное, Заза ударил колуном о камень. Но я сделал вид, что не заметил этого, и повторил:

— Нельзя его трогать, понял?

Заза кивнул, но взгляд его словно спрашивал: «А тебе-то можно?»

На веранде грелась на солнце бабушка с Татией на коленях. Рядом с ней стояла полная бутылка молока с соской. Я удивился: до сих пор сестренке хватало маминого молока.

— Бабушка!

Бабушка укачивала девочку, но мысли ее, должно быть, были далеко; она не слышала меня.

— Бабушка!

— Что, сынок? — Она очнулась и концом платка протерла глаза.

— Где мама?

— Ушла на плантацию чай собирать. А ты где пропадал весь день?

Второй год, как мама не выходила в поле собирать чай: кормящих матерей освобождали от этой работы.

— Целый день не ел ничего. Иди поешь!

Есть не хотелось, я спустился во двор, подошел к плугу, прислоненному к стволу шелковицы. Бабушка смотрела мне вслед. Длинный грядиль плуга упирался в развилку дерева. Тут же стоял культиватор, на нем лежало ярмо с прилаженной цепью. С ярма почти до земли свисали яремные веревки. На веревках были видны следы от узлов. Я смерил четвертями расстояние от шкворней до этих следов, оказалось две четверти с вершком… «Ага, — подумал я, — значит, узлы надо вязать вот где — чтобы быку не сдавило шею». Яремные веревки пахли бычьей шкурой.

Я потянулся к грядилю, но не смог его удержать, и плуг грохнулся оземь, чуть не задев глазеющего на меня брата.

— Ты что здесь торчишь? — прикрикнул я на него.

Заза надулся, отошел и полез под арбу, вздернутую передком на подпорку.

Я опять поставил плуг чапыгой вверх и попробовал рукоять. Она была высокая, почти подпирала мне грудь. Удерживать ее одной рукой и одновременно давить на нее мне было не под силу. Другой рукой мне нужно было подгонять быков. Я повалил плуг на землю. Нет. Одному не справиться!

Как быть?

Я хотел было махнуть на все рукой, но опять подумал, что завтра утром, когда я погоню быков на луг, меня снова встретит хромоногий Клементий, загородит дорогу и, схватив волочащуюся за Гвинией веревку, слащаво заведет:

— Война, паренек, с врагом, понимаешь, сражаемся. Не годится так! — и заодно хлестнет Гвинию по морде.

«Нет, я сам буду пахать! — сказал я себе. — Сам!» — и опять схватился за рукоять. Была бы она хоть на ладонь пониже!..

«А что, если немного укоротить чапыгу? — подумал я. — Продолблю-ка стояк и переставлю рукоять…»

— Заза, тащи сюда пилу!

Заза вылез из-под арбы и побежал на кухню. Он вытащил пилу, но уронил ее у порога. Она со звоном упала на пол.

— Осторожнее, внучек! — услышал я голос бабушки с веранды. — Не поранься.

Я боялся, а вдруг бабушка заметит, что я собираюсь делать, и запретит мне трогать плуг. Но она, погруженная в свои думы, не обращала на меня внимания.

Заза перескочил через перила, подхватил пилу и бегом пустился ко мне.

Я укоротил чапыгу на пядь, продолбил в ней дырку и вставил рукоять.

Бабушка ничего не сказала. Только, когда я уложил плуг на арбу и подпорка с громким стуком выпала из-под покачнувшейся арбы, она повторила:

— Осторожнее, сынок!

Плужное ярмо я тоже уложил на арбу и пошел к Гоче. Гоча отозвался из виноградника. Между листьями лозы я видел, как он, обливаясь потом, тюкал громадной мотыгой по земле.

— Гоча-а!

— Ну!..

— Выручай, Гоча! Пойдем со мной! А завтра я у тебя в винограднике поработаю… Только скорей!

— Куда?

— Куда-нибудь, все равно… Подальше от деревни… за поле, за лес, за плантации.

— Ты что, спятил!

— Нет, я в своем уме. Если мы с тобой сейчас не пойдем, завтра Клементий Цетерадзе заберет нашего Гвинию.

— Заберет Гвинию? — Гоча перестал работать и облокотился на черенок.

— Конечно, заберет. Бык, говорит, должен быть при работнике! Он прав: уйдем куда-нибудь подальше, Гоча. Ты поведешь быков, а я стану за плугом. А если у нас не получится… Нет, Гоча, если ты поведешь быков, я справлюсь.

— Но ведь Гвиния…

— Кончено с этим, Гвиния больше не бодается. Спроси у Гогоны.

Гоча недоверчиво покачал головой, однако пошел за мной. Мы отправились на выгон за быками.

Гогона почему-то удивилась моему появлению. Я прямо подошел к Гвинии.

— Гоча, не пускай его! — вскрикнула Гогона, бросаясь к брату. — Не пускай, забодает!

Но я уже подошел к быку и остановился перед ним. Мне еще было страшновато. Наверное, от этого я ткнул его кулаком в морду. Гвиния мотнул головой, засопел, но не пригнул рогов к земле. «Он не должен почувствовать, что я боюсь», — подбадривал я себя, но, когда, взявшись за веревку, повел быка за собой, мне стало не по себе: вдруг Гвиния бросится на меня сзади…

Я связал быков одной веревкой и повел, не оглядываясь. Вместе с Гочей мы пригнали их домой. Впрягли в арбу.

Бабушка между тем уложила Татию в люльку; Татия уже спала, а бабушка все качала и качала люльку.

— Бабушка! — позвал я.

— Что? — отозвалась она, поднимаясь и привычным движением отряхивая подол. — На платье мне напустила, родная моя девочка! — добродушно проговорила она.

— Бабушка, меня не ищите: арбу к бригадиру надо погнать, Гочу вот прислали. Заза! — позвал я брата.

Он вылез из подпола с ржавым обломком косы в руках.

— Не балуйся, понял? — сказал я.

— Понял, — ответил он и посмотрел на упряжку. Я подумал, что сейчас он попросится на арбу, но он кивнул и серьезно повторил:

— Понял, Гогита!

Мы остановили быков у ворот и широко распахнули обе створки.

Потом я тихонько тронул быков. У самых ворот Гвиния дернулся в сторону, и ось арбы задела одну из створок. Раздался треск.

— О-о-о-хо-о! — закричал я и стегнул животных. Они попятились назад.

— Куда смотришь?

— Ладно, не учи…

— Подай еще!

— Да ну тебя!..

Арба въехала обратно во двор, не задев на этот раз за ворота. Тогда я обеими руками ухватился за передок арбы и, не давая быкам свернуть в сторону, вывел их на улицу. Потом вернулся обратно, плотно закрыл ворота и приладил сломанную планку.

Намотав на руку яремную веревку, Гоча осторожно вел арбу.

На проселках и в поле было пустынно. Вдоль опушки леса мы ехали по аробной колее, потом через длинные кукурузные поля, недавно прополотые ровными рядами. Сквозь гущу ольшаника и ивняка посверкивала на солнце река, сильно обмелевшая за лето. Она тихо плескалась на каменистых перекатах. Далеко в лощине виднелась крыша мельницы.

Вот и распутье. Одна дорога сбегает на мельницу, другая через речку забирает вверх-вверх по взгорью, засеянному люцерной. За взгорьем железная дорога. У дороги — чайные плантации.

Гоча придержал быков.

По дороге, ведущей с мельницы, навстречу нам катилась арба.

— Что делать? — спросил Гоча.

— По-моему, лучше свернуть, — ответил я.

— Верно…

Мы спустились под гору, осторожно переехали через речку и стали подниматься по крутому откосу.

— Налегай на передок! — сказал я Гоче: отец всегда делал так, стараясь помочь быкам.

Но быки и без того легко катили в гору порожнюю арбу.

Мы проехали берегом реки в стороне от аробной колеи и за покосами, где начинался поросший осокой склон, вывели быков в поле.

Вокруг ни дороги, ни тропинки. Ни души.

— Здесь подходяще! — сказал Гоча и, не дожидаясь моего ответа, остановил быков.

Я принялся развязывать супонь на быках, но оказалось, что сделать это не так-то легко. Отец, бывало, потянет за конец петли, и бык свободен. Мы же так затянули узлы, что теперь они не развязывались.

— Погоди, — сказал я Гоче. — Ты придержи волов, а я попробую зубами.

Я присел на корточки у передних ног Гвинии и стал зубами развязывать узел. Гвиния недовольно мотал головой, но Гоча несколько раз осадил его.

Наконец мы распустили узлы, впрягли животных в плужное ярмо и железной цепью присоединили соху.