Мака встала, провела рукой по волосам и с шумом распахнула дверь из соседней комнаты. Все невольно обернулись к ней. Она подошла к столу и, удивленно разведя руками, спросила:

— Что же вы? До сих пор не выпили за жениха и невесту?

— Выпили!

— Поздравили!

— А как же!.. В первую очередь! — послышалось с разных концов стола.

— И так тихо, что я даже в соседней комнате ничего не расслышала? Ну-ка, подайте мне сосуд, из которого пил тамада!

— Подайте ей рог!

— Ай да молодчина, Мака! Так их! Чего куксятся!

Ей передали черный, полированный, без чеканки по ободку турий рог.

«Тхавадзе его принес. У нас никогда не было такого, и у соседей не помню. Больше пить не стану, но этот выпью до дна. Турий рог только на вид велик, а вмещается в него не так уж много…»

Вино застревало в горле, пилось с трудом, но все смотрели на нее, и отступать было поздно. Наконец она осушила его и, чтобы рассеять сомнительное молчание за столом, с улыбкой стряхнула рог об мизинец. Этот жест вызвал общий восторг.

— Вот это я понимаю!..

— Мака молодчина!..

— Знай наших!

Антон Лежава, к этому времени уже порядком подвыпивший, вскочил, оттолкнул стул, вскинул высоко свой стакан и торжественно объявил:

— Моя племянница Мака — настоящая Лежава! Что с того, что у нее отличный муж? Все равно по духу она Лежава!

За столом оживились, загалдели, повеселели. Мака опять оказалась в центре внимания. Марго и вовсе растаяла от восторга.

— Ты не женщина, а солнце! — шептала она, стоя за спиной у Маки. — Царица Тамара ты, вот кто!..

Тхавадзе молчал.

«Мне станет жалко его, — подумала Мака. — Какого черта я выпила вина? Теперь мне станет его жалко. Всю жизнь он любит меня и никогда не сможет забыть».

Она встала. Вино давило на сердце. Ей было скверно, но она не ушла с балкона, а только позвала сына, игравшего во дворе около машины.

Услышав голос матери, Гоча послушно взбежал к ней. Мать подвела его к столу, посадила подле себя и объявила гостям:

— Пока приедет отец, Гоча заменит нам его.

— Да здравствует Гоча!

— Выпьем за Гено!

— Правильно, Мака! Правильно, золотко ты мое!

Мальчик сперва удивленно глазел на шумное застолье, потом пообвык. Начали говорить очередной тост, и его забыли. Он потянулся к торту. Не дотянувшись, опрокинул чью-то рюмку. Мать пришла ему на помощь, наложила сладостей в тарелку, наполнила лимонадом маленький стакан и поставила перед ним.

— Скоро придет папа, и я отпущу тебя! — шептала она сыну.

— Папа?

— Да, наш папа…

Мальчишка некоторое время посидел за столом, но потом вспомнил, что на дворе солнце, высокая трава, а в траве стоят две машины, сполз со стула и убежал.

Вскоре и Мака вышла во двор, к радости сына, посадила его в «Москвич» и попросила Нодара отвезти их в сельсовет.

«Плохо, что машина Нодара такая маленькая и старая», — подумала она, проезжая мимо свежевыкрашенной, сверкающей никелированными частями светло-коричневой «Победы».

Дежурный исполнитель указал им дом секретаря сельсовета. Секретарь — бойкая веселая женщина — наскоро переоделась и, прихватив книгу бракосочетаний, села к ним в машину.

К тому времени, когда они возвратились, за свадебным столом было сказано каких-нибудь три или четыре тоста.

Мака вызвала в соседнюю комнату двух свидетелей и жениха с невестой — там они и расписались.

Вечером Мака решила воспользоваться машиной Нодара и уехать. Она вдруг всполошилась. Незнакомое ранее желание — укрыться поскорее в своем доме — овладело ею, и она даже из вежливости не удерживала порядком подвыпивших гостей.

«У Марго дети без присмотра остались. Да и я хороша: забросила дом и работу. Нет, домой! Домой! Я сейчас же, немедленно должна уехать».

Тамада все еще венчал собою панораму поредевшего пиршества, и несколько пьяных из последних сил пытались пересидеть его, когда Мака втиснула в крохотный, осевший под тяжестью «Москвич» Марго, свекровь и сына и, расцеловав на прощание перепуганную невестку, обнадежила ее: не бойся, наша сестра еще не таких, как Бичи, прибирала к рукам, — хотя знала, что Мери не из тех, которые способно кого-нибудь прибрать к рукам, просто не тот случай.

К Тхавадзе она подошла, когда он поднялся со стаканом в руке для очередного тоста, — ей не хотелось подавать ему руку.

— Думаю, что и в будущем вы не оставите Бичи без внимания.

— Пока я жив…

«Несчастный! Неужели он всю жизнь должен любить меня?»

— Теперь я буду далеко. Хорошо, если вы проявите к молодым вашу братскую дружбу.

— Я надеюсь…

«На что он еще надеется?»

— Всего вам хорошего!

«Теперь он не удержится и уставится мне вслед. Надо поскорее выйти».

Когда машина, миновав калитку, выехала на дорогу и сидящая рядом с Макой Марго проговорила: — Слава тебе господи, спаслись! — Мака подумала: «Я поспешила. Я не должна была торопиться!» — И эта мысль так испугала ее, что она чуть не забыла заехать к отцу в больницу и в двух словах рассказать ему обо всем.

Джумбер Тхавадзе вернулся домой засветло.

«Если кто спросит — меня нет дома», — предупредил он мать и заперся в своей комнате.

Он чувствовал не столько опьянение, сколько усталость. Эта усталость была вызвана не бессонной ночью и выпитым сегодня вином. Эта усталость накапливалась годами, напряженными, как курок на взводе, бессонными ночами и днями без роздыха; учебой в институте, к которому он не был подготовлен, — в одно и то же время ему приходилось получать высшее образование и восполнять чудовищные пробелы, вынесенные из средней школы. Нужно было работать, вкалывать, «пахать» и на пустом, голом, как плешь, месте выстроить дом, получить все, о чем он мечтал, и — ее…

Это началось в тот день, когда он пластом лежал там, за оврагом, уткнувшись в черный, трухлявый пень, и целое войско красных муравьев пожирало его. А по ту сторону оврага, за висящими, покачивающимися нитями плакучей ивы прошла радостная, счастливая Мака, и Джумбер не посмел даже подумать: «Когда-нибудь она будет моей». Он должен был сделать все, все стерпеть, чтобы получить право на эту надежду, на эту мечту.

…Нет, все началось раньше — с латаной-перелатанной, заношенной до дыр блузы — когда ее стирали, приходилось надевать черную сатиновую материнскую кофту; началось с пятистенки, торчащей позади правления колхоза, на пригорке, в грязном, непролазном ни зимой, ни летом тупике, с пятистенки, у которой сгнил фундамент, рассохлась тесовая крыша и в дождь в одной из комнат невозможно было спать; началось с ни на что не способной матери-вертихвостки и единственного дядюшки, который служил стрелочником где-то в пригороде Тбилиси и приезжал раз в год, когда ему предоставлялся бесплатный билет в общем вагоне; началось с зудящей злой чесотки, оставившей красный след под подбородком, с чесотки, которую не брали никакие деревенские средства.

Он многого добился в тот день — не встал и не поплелся за Макой на вокзал. До вечера провалялся на сырой после дождя земле, уткнувшись в трухлявый пень и давясь собственной глоткой. Он отдал себя на съедение красным муравьям, но не встал и не поплелся за ней. С этого дня он не щадил себя, а потому многое мог. Он решил не видеть Маки. Не видеть до тех пор, пока она не забудет осточертевшего ей шелудивого босяка. Джумберу предстояло измениться даже внешне.

Тогда Тхавадзе не предусмотрел только одного: ведь время шло, и сердцем Маки Лежава мог овладеть кто-либо.

С этого дня Джумбер почти не спал. С книжкой в одной руке, а в другой то с киркой, то с ломом, то с лопатой на раскаленных, обжигающих сквозь штаны рельсах или в скудной тени придорожного кустарника он занимался. На следующий год поступил в институт, на заочный. Сначала пришлось трудно, но справился, одолел. Начал работать на винном заводе. Наконец присмотрел красивый участок для дома, и тогда-то та, ради которой он не смыкал глаз, ночь обращал в день, в одно прекрасное утро проснулась рядом с неким Гено Нижарадзе.