Заза все качал люльку сестры, но она никак не унималась.

Я сидел на корточках у очага и старался раздуть жар. Мокрые головешки упрямо не разгорались и только тлели.

Назавтра отец должен был уйти в армию. Вечером мы, как обычно, сели ужинать, но бабушке кусок не шел в горло.

Отец настаивал:

— Ешь, мама, ешь!.. — И громко смеялся.

— Кушай на здоровье, сынок, а я и завтра тут буду…

— Конечно, будешь! — И он опять засмеялся.

Меня удивляло, что отец сегодня так часто смеется.

Мама готовила отцу еду на дорогу, пекла мчади[1] и не шла к столу.

— Что это с вами сегодня? — спросил ее отец. — И ты не хочешь есть?

— Угли б горячие мне есть! — Мама отвернулась и, подхватив щипцами соскользнувшую с огня кеци[2], поставила ее опять на огонь.

Папа посмотрел на нас.

Заза большими кусками запихивал в рот мчади и сыр.

— А вот Заза за обе щеки уплетает! — И отец опять засмеялся.

Отец так рассмешил брата, что у того выпал изо рта кусок лепешки.

— Не роняй кусок, внучек, не роняй! — проговорила бабушка.

Я заглянул под стол, но было уже поздно — черная кошка подхватила поживу.

После ужина отец зажег коптилку и сказал, что пойдет взглянуть на быков.

Татия спала в люльке у очага.

Я отвел брата в дом, чтобы уложить его спать.

— А папа рад, что ему дадут ружье? — спросил Заза, залезая под одеяло.

— Рад… — проговорил я.

— И штык будет на ружье?

— И штык будет.

Заза высунул голову из-под одеяла и заглянул мне в глаза.

— Гогита!

— Ну тебя, Заза, спи!

— Гогита, а для чего нужен штык?

— Штык? — Я не знал, как объяснить ему, и только рассердился:

— Значит, нужен! Спи давай!

Испуганно косясь, Заза уткнулся в подушку.

— Говорят тебе, Заза, без штыка нельзя, — повторил я. — Раз делают, значит, нужен.

— Просто так, да?

— Да.

Я вышел. Была темная, безлунная, облачная ночь. В хлеву мерцала коптилка. Я спрыгнул с веранды, тихо пробрался к хлеву и присел на корточки. Папа обматывал новой веревкой рога Гвинии и разговаривал с ним, как с человеком. Я недолюбливал Гвинию, а папа, наоборот, любил его больше другого, черного быка.

— Вижу, вижу, — говорил он, — веревка сдавила тебе рога, но ты сам виноват, ни минуты спокойно не постоишь.

Папа, должно быть, посвободнее обмотал рога новой веревкой, потом надел на руку скребницу и принялся чистить своего любимца.

Бык послушно стоял перед отцом.

— Что, нравится, хитрюга ты этакий? Знаю я тебя, ишь как спину выгнул! И как мне тебя не знать, если ты мне что сын; я тебя выкормил и вырастил. Чуть, бывало, опоздаешь покормить, ревешь на всю околицу. Да сказать по правде, я всегда кормил тебя вдоволь, но и ты ни разу не подвел. Помнишь, как ты тащил арбу из болота, там, под горой Кехтехия? Вот ведь увязла, проклятая! Что и говорить, если хозяин у быка никудышный, так и быку грош цена. Что смыслит в быках хромой Клементий? Ровным счетом ничего. Ты небось зол на его низенького бычка! Если бы не ты, не вытащили бы тогда арбы из топи! Клементий упросил меня, чертов сын! Осклабился: только твоему Гвинии, говорит, под силу, а то пиши пропало. Что было делать? Не хотелось мне толкать тебя в такую грязищу — все равно что Гогиту или Зазу. Но у тебя ноги сильные! Помнишь, как целовал тогда тебя в лоб Клементий? Клементий… Зря я ему позволил, дрянной человек. Все аробщики тебя тогда хвалили. А сам-то я как был рад! Честное слово, на голову выше себя почувствовал!

Отец подошел к другому быку и погладил его по шее. Черный бык прошлой осенью натер шею, и с тех пор отец каждый раз смотрел, не болит ли у него шея. И от дождя берег. Как-то весной, возвращаясь с пахоты, они попали под ливень. Отец снял с себя пиджак и укутал шею быка, а сам промок до нитки.

Потом стал осматривать у быка заднюю ногу.

— Ну что, опять обломал копыто? Никак не отрастишь, бедняга, чтоб толком подкову закрепить. А я-то сегодня собирался сводить тебя к кузнецу… Гогита! — позвал он.

Я отбежал назад к дому и лишь оттуда откликнулся.

— Поди-ка сюда!

Он протянул мне коптилку, а сам опустился на корточки около быка.

— Сынок… — сказал он и снизу вверх поглядел на меня.

Я удивился. Раньше он всегда звал меня по имени. Было странно, что он так меня называет.

— Сынок, — повторил он, — к этому быку подходи спереди, а то он и лягнуть может. И вот еще что: когда будешь его подковывать, скажи кузнецу, чтобы гвозди вбивал только по краям копыт. У него копыто обломано и, если вбивать в середину, можно ногу испортить. Зато к Гвинии не вздумай заходить спереди (мы подошли к другому быку) — сперва попроси кого-нибудь привязать за рога покороче. И арбу без особой нужды не давай никому. Вдруг впрягут больного быка, наши и заразятся. А плуг… — Видно, он заметил мою растерянность. — Тебе тринадцатый пошел, верно?

— Да…

Он покачал головой:

— Ты ведь ничего еще не умеешь… только чижа гонять.

На следующий день вся деревня собралась у конторы колхоза. Я никогда не видел столько народа и не слышал такой тишины. Разве только изредка кто-нибудь из мужчин, подвыпивший с горя, выругается в сердцах и проклянет кого-то.

Отец стоял во дворе правления, прислонясь к воротам заплечной сумкой, которую мама наскоро сшила ему из синей бязи. В сумке лежали кукурузные лепешки, выпеченные в каштановых листьях, хачапури[3] и вареная курица. Еще мама положила туда несколько стручков красного перца — отец любил острое.

Вот и все, что взял он с собой в тот далекий путь, откуда уже не вернулся.

В углу двора, вокруг разостланной прямо на траве скатерти сидели наши парни и разливали вино по стаканам. Пили глазным образом молодые ребята: Дато, высокий чубатый парень с густыми бровями и взглядом исподлобья; Сосика, первый борец в нашем селе; Коция, бригадир полеводческой бригады, прозванный еще «собачьей башкой» за то, что до рассвета обегал свою бригаду и поднимал всех на работу. Был тут поджарый и смуглый Симоника, и комсомольский секретарь Ушанги Чхаидзе, и еще много, много других. Они наливали в стаканы вино, приглашали всех, кто проходил мимо, выпить вместе с ними и пили.

Большинство из них не вернулись домой, и, видит бог, не много вина они выпили за свою жизнь…

Я слонялся из угла в угол, не зная, с кем заговорить и о чем.

Одним было не до меня, другие не снисходили до разговоров со мной — ведь я был еще мальчишкой.

— Береги себя! — слышал я то из одной, то из другой группки. — Ты так беспокойно спишь, то и дело скидываешь одеяло. В прошлом году простудился, помнишь? Береги себя, родной!

— Обязательно, мама! Не волнуйся!

У угла дома, совершенно закрывая собой Пати, стоял Амиран. Он избегал беспомощных, испуганных глаз Пати и молча смотрел вдаль, на вершину горы.

Со склада, надсадно подвывая мотором, поднялся в гору грузовик и подкатил к воротам.

— На машине поедут? — спросил кто-то.

— Да, и машина туда же идет вместе с шофером…

— И председатель уходит…

— И агроном…

— Кто же остается? — спросили в толпе.

Все невольно стали оглядываться вокруг. У забора, опираясь на посох, стоял дедушка Тевдоре. Увидев обращенные к нему лица, он смутился. Почему все смотрят на него? Он потупился, потом поднял голову к небу, и седая борода его задрожала.

— Будь ты проклят!

Я не знал тогда, кого проклинал дедушка Тевдоре.

Из конторы вышел председатель, остановился на верхней ступеньке лестницы и поглядел на свои часы.

— Пора, товарищи!

— Пора? — переспросили в один голос несколько человек.