Гено промолчал.

— А товарищи мне доверяют, — словно с укором сказал редактор и, опять вскочив с дивана, суетливо прошелся по кабинету. — Гено Порфирьич, я давно работаю в прессе, я знаю, что такое журналистика. Мои статьи печатались в «Комунисти»…

«Ах, видимо, речь идет о моем обзоре, напечатанном в воскресенье, — с облегчением подумал Гено. — Да и что он мог знать? Что случилось такого, чтобы он узнал?..»

— Говорите прямо, без обиняков, Ираклий Поликарпович! — прервал он редактора.

— Прямо, говоришь?

— Да!

— Я вас уважаю, Гено…

— Я знаю это…

— И скажу вам прямо: вам не хватает времени для нас. У вас свои планы, свои замыслы. Вы пишете…

Гено сделал движение, собираясь возразить, но передумал… «Раз это все, что он имеет сказать, не стану по пустякам ссориться с ним, я и вправду последнее время плохо работаю».

— Что вы делаете дома, меня не касается. Но вы наш сотрудник. Поймите меня правильно…

— Я вас понял, — Гено встал. — Понял и учту ваши слова, — он не хотел больше продолжать этот разговор.

Ираклий Поликарпович, волнуясь, нагнал его, взял под руку.

— Главный здесь пока я, и я хочу, чтобы наша газета была хорошей. А для этого сотрудники должны отдавать ей все силы. Когда вы станете редактором, вы решите этот вопрос по-своему. А мой сотрудник должен работать у меня!

«Обрадовался, что я уступил и не стал спорить. Почему я уступил?»

«Почему я уступил? — повторил он, садясь к своему столу. — Он неправ, он просто готов лопнуть от зависти, потому что меня часто печатают республиканские газеты…»

Вошел Шакро и с ним сутулый долговязый мужчина с красным обветренным лицом под редкой щетиной. Гено узнал его: этот человек уже раза три был в редакции — жалуется на председателя колхоза. Но жалоба у него странная: жена его работает счетоводом в правлении, и он ревнует ее, а доказательства — курам на смех: до женщин, говорит, председатель большой охотник: замужних колхозниц с толку сбивает. Спрашиваешь, кого именно, — молчит.

На этот раз Шакро, чтобы отделаться, сказал ему: ты докажи свои обвинения. Тот опустил голову и засмеялся. В этом смехе Гено увидел боль униженного, беспомощного человека и подумал: он знает, что в селе поговаривают о его жене, любит ее и не верит слухам, но ревность сосет его душу.

Гено почему-то хорошо понимал стоящего перед ним мужчину, и ему стали противны его убогие слова и смешок. Он предупредил Шакро, что уходит в типографию, и вышел.

«Сотни людей ходят к нам с жалобами, что же именно этого нелегкая сегодня занесла?»

На улице стояла чудесная солнечная погода, но она не исправила настроения Гено.

«Он ищет доказательств и в то же время боится их. Он старается избавиться от председателя в надежде, что вместе с ним избавится и от своих подозрений, но не знает, что теперь они навсегда с ним. Если женщина захочет, она найдет себе любовника… Может быть, он никогда не любил жены, как сейчас, или не знал, что любит. Дети… у него их двое — мальчик и девочка, семья, хозяйство, дом, выстроенный своими руками, — не хватает сил разом разрушить все это. Ждет доказательств, а если их выложишь перед ним, закроет глаза, потому что не хочет их видеть, потому что не может пнуть сапогом и разрушить все то, что до сих пор возводил по кирпичику, все, что называется его семьей, его домом, его радостью. Вот он и ходит с жалобой в редакцию, а может быть, и в райком, и еще выше, и обманывает себя, что этим мстит. За что мстит? За то, что он любовник его жены? Но разве за это можно чем-нибудь отомстить? Да ведь он еще не знает, он только подозревает, он мстит за подозрение…»

Липовая аллея скоро кончилась. Он свернул в сторону и пошел в гору. Среди редких нестарых елей петляла широкая тропа.

Гено знаком с председателем, о котором говорит жалобщик, но жену жалобщика он что-то не припомнит. Да и откуда? Еще никогда не лезла ему в голову такая муть, как подозрительная жена какого-то кляузника…

А Мака что? Что с ней стряслось в поезде? К ней пристали, она оскорбилась, а те для страху пригрозили, или вообще… Все-таки что же там произошло?

Мака явно напугана. Последние дни она как-то надломилась, словно совесть ее грызет. Она неправа перед собой? С того дня — молчание, словно они оба забыли кошмарное утро на вокзале и разговор у автобусной остановки. Но в том-то и дело, что они назубок помнят его. Они избегают друг друга; даже о деле, даже о чем-нибудь обязательном стараются говорить походя, покороче, чтобы ненароком не свернуть туда, к той ночи и тому утру… Почему бы Маке не рассказать все чистосердечно? И почему Гено не расспросить ее подробно? Если Мака не сказала, значит, она не могла сказать, что произошло в поезде. Значит, она знает, что муж не простит ее, и потому предпочитает молчать? Замкнулась и мучается. Как же Гено настаивать на признании, если она сама не может простить себя. Вырвать признание, а потом оттолкнуть? Мака, если дойдет до этого, может и солгать, но хочет ли Гено обмануться и, как страус, спрятаться под крыло?.. Пусть лучше Мака, которой одной все известно, сама решит, виновата ли она. Но если я не доверяю ей, я буду сомневаться и после ее признания.

«Уж не ищу ли я тоже доказательств? — спросил он себя, но тут же возмутился: — Да нет, при чем тут «тоже»! Совсем рехнулся! Ну, а Мака?.. Все-таки я должен знать правду».

В типографии в корректорской сидела одна Тебро. Она так внимательно читала длинные листы гранок, что даже не заметила появления Гено.

— Где Циала?

Тебро подняла голову и вспыхнула.

— Ее вызвал редактор.

«Наверное, из-за вчерашней ошибки, — вспомнил Гено. — Сперва со мной поговорил, теперь принялся за них — вводит в режим…»

— А тебя гроза миновала?

— Да. Наверное, он ее ругает за вчерашнее.

— Сегодня я дежурный.

— Я знаю.

— Сегодня должно быть без ошибок.

Тебро опустила голову и улыбнулась чему-то.

— Чему ты улыбаешься?

Тебро пожала плечами.

— Не знаю…

— Ты в самом деле похожа на влюбленную!

— Чем?

— Хорошеешь день ото дня.

— Не говори так!

«Почувствовала, что мне не до нее, и обиделась».

— Почему же? Я уверен, что ты можешь очень нравиться.

— Тем, кто не знает моего прошлого…

— Нет.

— Кому же еще?

— Ты всех избегаешь, Тебро. Неужели Циала права?

— Да никого я не люблю.

— Постарайся полюбить, полюбить по-настоящему.

Тебро закрыла лицо руками.

— А потом скажи ему все… Он простит тебя. Хотя бы за твою правду.

«Поучаю», — подумал Гено, встал недовольный собой и вышел в типографию. Первая страница уже должна была поспеть.

«Устраиваю чужие дела, а в своих не разберусь. Об этой девушке я не говорил с Макой. Может быть, до нее дошло, что мы гуляли с ней в пригороде, а однажды я был у нее на пирушке. В ту ночь, прощаясь, я целовал ее в подъезде. Черт его знает, городок весь как на ладони, каждый второй мой знакомый, кто-нибудь мог увидеть и сказать…»

Гено решил подробно поговорить с женой о Тебро, рассказать, как он встретил ее, когда Мака была в Ианиси, как Циала попросила его помочь сбившейся с пути женщине; хотел объяснить, что люди проглядели хорошего человека. Он не собирался скрывать даже того, что был у нее на вечеринке.

«Я все скажу, — думал он. — Если ей в самом деле что-нибудь известно, она увидит разницу между тем, что было в действительности, и тем, как ей передали».

Мака весьма равнодушно выслушала историю какой-то бездомной толстушки, и Гено понял, что начал ее потому, что хотел сам оказаться причиной размолвки. Но это было не так. Даже напротив: если б он досказал историю до конца, Маке, наверное, понравилось бы его поведение, кроме объятий и поцелуев в подъезде, разумеется.

Гено взорвался: значит, она ничего не знает о Тебро и не это причина ее мучений.

— Тебе говорят о судьбе человека, а ты даже не хочешь слушать!