Чтобы сделать добро, нужно время. У меня времени не хватило, и я невольно совершил зло.

Я невольно изменил первой чистой любви. Я стал отцом единственного ребенка, родившегося за четыре года войны в нашем селе…

Мне только семнадцать лет, но великая тяжесть лежит на моих еще не окрепших плечах.

И все же я говорю: не моя в этом вина.

Я не виноват!

Девятого мая я не усидел дома, вышел на улицу.

— Сегодня девятое мая… — сказал я, проходя мимо дома Гогоны.

Эх, Гогона, моя Гогона!..

Я брел мимо дома Пати, голова кружилась, звенело в ушах.

Крики мальчишек вывели меня из забытья. На поляне собрались четверо, один из них был Чичия — брат Тухии, другой — мой брат Заза.

— Становись на черту!

— Отойди подальше, назад.

— Мазила!

— Бросай, чего рот разинул!

Пятачок, с которого начиналась игра, затянуло травой.

Мальчишки вырыли на нем маленькую лунку. Зеленая трава и желтые лютики были истоптаны ногами. Ребята с криками носились за чижом.

— А ну, давай!

— Давай, давай.

— Догоняй!

Откуда-то появилась женщина в длинном черном платье. Она подошла к ребятам и, заглядывая каждому в глаза, спросила:

— Не видели моего Амбако?

— Амбако? — удивились мальчишки.

— Да, моего Амбако. Он обещал скоро вернуться…

— Вернется, бабушка, вернется! — отмахнулись мальчишки и, гомоня, погнались за чижом.

1960 г.

Перевод А. Старостина, Ф. Твалтвадзе, А. Эбаноидзе.

В горнострелковом подразделении, сильно поредевшем от бомбежек и непрерывных схваток с врагом, не нашлось переводчика; на пороге землянки, при входе в которую даже невысокий солдат вынужден был пригнуться, лежали два связанных по рукам и ногам солдата в зеленых мундирах, и допросить их было некому.

А на рассвете предполагалась решительная атака на позиции немцев, захвативших перевал, и каждое слово безмолвствующих «языков» ценилось дороже золота.

Разумеется, в штабе имелись переводчики, но туда не добраться до утра, да и переводчика из штаба не отпустят. А тащить по крутым, кремнистым тропам, десятки километров двух упирающихся верзил тоже дело нелегкое.

Вошедший в землишку красноармеец нерасчетливо выпрямился, ударился головой об присыпанные землей бревна наката и рукой, поднятой для отдания чести, невольно схватился за темя.

Младший лейтенант, сидящий на бревне у стены, подвинулся, предлагая вошедшему сесть.

Солдат наклонился, но сел не раньше, чем получил разрешение командира.

— Вот и Габулдани… — командир с густой щеткой усов и глубокими складками на лбу взглянул на вошедшего и кивнул, — присаживайся…

Вечером того же дня солдат верхом на коне галопом ворвался в узкий, смердящий навозом проулок между башнями и хозяйственными постройками, и, сопровождаемый яростным лаем деревенских собак, промчался по селу.

Нигде не сдерживая галопа, он подлетел к каменному дому возле большой сумрачной башни, спешился, не обращая внимания на охрипшего от лая пса, не окликая хозяина, открыл плетенную из прутьев калитку и ввел коня во двор.

Сначала старейшина рода и слышать ничего не желал. Как? Среди ночи отпустить куда-то в горы, в действующую часть, квартировавшую у них учительницу? Сиоша Габулдани хорошо знали в деревне, на него можно было положиться, и старейшина готов был отпустить с ним подростков-внуков, только не гостью.

Однако Сиош не собирался возвращаться в часть с пустыми руками. Он настаивал на том, чтобы спросили ее саму, учительницу немецкого языка.

Старик возмутился. Подбородок у него задрожал от негодования.

— А если она согласится?.. — строго спросил он.

Сиош промолчал, но не двинулся с места.

Наступило тягостное, неловкое молчание. Но тут послышались легкие торопливые шаги, скрипнула дверь. Гуца — молодая учительница — вышла из своей комнаты.

— Хоча небос! — По-свански поздоровалась она.

Солдат обернулся к ней, и на мгновение взгляд его замер.

Вошедшая женщина поспешно прошла мимо Сиоша и остановилась возле старика. Ее появление пришлось не по душе старейшине. Морщины на его лице обозначились глубже. Он взглянул на постоялицу и громко, чтобы слышал солдат, повторил:

— Нет, этого нельзя делать.

Габулдани выпрямился и, щелкнув каблуками, смешивая почитание старейшины с уставным чинопочитанием, но не откозырял и не проронил ни слова.

— Дедушка Беслан, отпустите со мной Таджи, и я поеду, — сказала учительница.

Старик выслушал Гуцу с каменным лицом, словно дело касалось вовсе не ее. Он возражал против поездки не потому, что не надеялся на согласие своей постоялицы. Он брал под сомнения свои полномочия — полномочия старейшины.

— Завтра я сам привезу ее назад, — вставил Сиош.

Когда Гуца услышала голос солдата в своей комнате, в нем не было этой просительной интонации.

Но старейшина не обратил на нее внимания.

Гуца еще раз сказала старику, что если Таджи отправят с ней, она поедет.

Старейшина, словно не слыша ее, посмотрел в лицо солдату:

— Ты знаешь — перед селом я в ответе.

— Я ручаюсь… — сказал солдат и, переведя взгляд на Гуцу, добавил: — Пока буду жив…

Беслан и бровью не повел, но Гуца почувствовала, что старейшина верит этому слову. Он молча набил трубку, прикурил, смерил взглядом Сиоша и кликнул Тутара.

На его голос вошел краснощекий крепыш лет шестнадцати, в серой войлочной шапке.

— Зови своего братца!

Тутар побежал за двоюродным братом Вахтангом.

Пока пришел Вахо, Беслан молча курил, и никто не проронил ни слова.

Вскоре шустрый парнишка с живыми, бойкими глазами и тонкой шеей встал перед стариком рядом с Тутаром.

— Седлайте коней!

Ребята без слов пошли к выходу.

— На кобылу поставьте мое седло, и повод сделайте подлинней.

Учительница торопливо последовала за выбежавшими ребятами и прикрыла за собой дверь.

Старейшина, не вынимая изо рта трубки, подошел к окну. За окном сгущалась ночь.

Перед отправлением Беслан отозвал обоих внуков и внушительно и строго поговорил с ними. Затем собственноручно проверил всю сбрую на лошадях, подсадил учительницу на безобидную кобылку. Вперед велел ехать Сиошу, за ним пустил Таджи и только за ней Гуцу. Свою проверенную флинту он перевесил через плечо Тутару, а Вахо велел потверже держать повод, так как его конь плохо объезжен.

При неожиданном выстреле только последняя, пятая лошадь испуганно осела на задние ноги, и вскрикнула женщина. Некоторое время доносился шум покатившегося в пропасть камня. Потом все смолкло.

В темноте едва чернели силуэты пяти всадников. Замыкающие цепочку Тутар и Вахо не знали, как быть, но сидеть верхом и ждать, когда притаившийся где-то враг целится в тебя, невозможно.

Двое в бурках перед ними и вовсе ничего не могли понять. Если бы сейчас вдруг пришлось прыгать с лошади, одна из них не сумела бы сделать даже этого.

Все смотрели на возглавляющего цепочку. Сиош нарочно избрал безопасный, хоть и дальний путь. До этого места все было спокойно. Когда пуля просвистела возле уха Сиоша, он бессознательно вскинул карабин, но не выстрелил: в кромешной тьме он не видел врага.

Сиош мог в мгновение ока соскочить с коня и прижаться к скале; не имея возможности прицелиться, он хотя бы не стоял на тропинке удобной мишенью. В первый раз бог миловал, и стрелявшие промахнулись, но Сиош стоял, не шелохнувшись, словно ждал второго выстрела, от которого его могло спасти только чудо.