Гуца недоверчиво отогнала свои мысли: я глупа и наивна… На этой бойне, среди этих зверей, ничему нельзя верить.

Ну, а его отношение к Клаусу?.. Ганс любил Клауса, но не как боевого друга, на которого можно положиться. Наверное, он никогда и не рассчитывал на помощь Клауса. Если б тут был расчет, дружба с обер-лейтенантом была бы для Ганса куда как выгоднее.

Судя по всему, Штуте казался человеком опытным и не глупым, но ранение друга выбило его из колеи. Он растерялся, а в том положении, в каком они оказались, растерянность и бездействие чреваты смертельной опасностью. Если ты позволяешь пленнице переговариваться с твоим противником на непонятном языке, это значит, что желание раненого для тебя дороже собственной жизни…

Клаус раскрыл покрасневшие от жара глаза, Ганс тут же наклонился к нему.

— Воды!.. — блуждающий взгляд Клауса замер на одной точке.

Котелок был пуст. Второй день никто не смел поднять воду с родника.

— Ладно, не надо! — прохрипел раненый. Он чувствовал, что его взгляд терзает Гансу душу, и прикрыл глаза. — Мне не очень хочется. Я же пил ночью… Можно неделю выдержать без воды.

— Вечером у тебя будет вода.

— Нет, Ганс, если вечером не ляжет туман… Нет!

— Там видно будет.

— Ганс, поклянись, что если не ляжет туман… поклянись!..

— Кем поклясться?

— Мамой…

— У меня нет матери, Клаус, ты же знаешь…

— Знаю, Ганс, ко все-таки поклянись. Я не верю тем, которые клянутся женами.

— У меня и жены нет.

— Знаю, я вообще… — Клаус облизнул побелевшим языком пересохшие губы и смолк.

Ганс оглянулся, словно искал что-то в пещере. Посмотрел на пленниц. Гуца не поняла, что означал его взгляд.

— Клаус!

Бауман раскрыл глаза.

— Что, Ганс, я слушаю…

— По-твоему, невозможно полюбить кого-нибудь больше матери?

— Нет, Ганс.

— Даже если это будет такая чудесная девушка? — он кивнул в угол, где сидели женщины.

Клаус тоже обернулся к пленницам, улыбнулся.

— Не знаю…

— Признайся… — Штуте подмигнул ему, — допустим, мы не в пещере под ружьем, а где-то совсем в другом месте, а ты встретил такую девушку…

Гуца, сначала с удивлением слушавшая Ганса, поняла, что он пытался развлечь умирающего.

— У нас, в Германии?

— Да, на той самой улице, где ты живешь со своей мамой.

— Маму огорчает, когда я разговариваю с девушками.

— Допустим ты один, а в углу сквера на скамейке сидит девушка.

— А если я ей не понравлюсь?

Ганс оглянулся на пленницу.

— Понравишься… Допустим ты понравился, подсел и заговорил.

— Ну?..

— Потом вы пошли в кино и два част просидели в темноте.

Клаус смутился:

— Погоди, Ганс.

— Нет уж, Клаус… Ты проводил ее до дону. И знаешь, что она сказала на прощание? Покраснела, но все-таки сказала, что хочет скоро, как можно скорее встретиться с тобой. Как ты поступишь?

— Пойду к ней на другой же день.

— Но мама не пустила тебя.

— Не пустила?

— Да, категорически.

Клаус покосился на большие, грустные глаза Гуцы, на разбросанные по лбу вьющиеся волосы.

— Ну, так как: все-таки пойдешь?

— Через три дня пойду.

— А если она вообще не пускает тебя на свидание?

— Как? Совсем?

— Ну, да. А девушке очень хочется тебя увидеть, и если ты не придешь, она будет переживать.

Клаус улыбнулся лукаво и мечтательно.

— Пойдешь… — сказал Ганс, — я тебя знаю; обязательно пойдешь…

— Наверное пойду… — проговорил Клаус так тихо, чтобы пленницы не расслышали его. Но их разделяло всего два шага.

Ночью шел дождь. Утром в лучах солнца скалы сверкали, словно на них разбросили осколки стекла.

Продрогший Вахо вылез из бурки и, не попадая зубом на зуб, пополз к краю скалы.

Тутар, дежуривший с карабином в руках, оглянулся на него.

— Вот сумасшедший! И чего не лежится? Допрыгаешься…

— Тебе пора Гуа встречать!.. — огрызнулся Вахо и пополз было дальше, вдруг он поскользнулся на заиндевевшей скале. Тутар повалился на бок, лег на пути у Вахо, но тот умудрился ухватиться за выступ скалы, задержался, раскинув ноги и оставив на камнях только клок штанов да содранную кожу. Боль была чудовищная.

— Теперь не полезешь! — заметил Тутар и, показывая на место рядом с собой, сказал: — Сиди здесь!

— Сиди, сиди!.. А если я не могу! — Вахо в сердцах схватил ружье. — Спрыгну вниз и перестреляю, сколько успею.

— С тебя станет… Не дури, насмерть разобьешься!

— Разобьюсь, и черт с ним. — Вахо перевалился на спину, обхватил руками ушибленное колено.

— Заруби себе на носу: сиди и не рыпайся, понял? — строго проговорил Тутар и полез вниз со скалы.

— Ничего я не зарублю! — бросил ему вслед Вахо помутневшими от боли и бессонницы глазами, глядя на площадку перед пещерами.

Вчера после полудня Гуа отправился в деревню — добыть чего-нибудь съестного. Пора было ему возвращаться.

Только Тутар скрылся из глаз, Вахо опять лишился покоя; забыл и про ушибленную ногу, и про все на свете. Скала, на которой он лежал, выступом нависала над пещерами, так, что сколько он ни сползал вниз и ни тянулся, входа в пещеру не углядел. Вахо подумал, как бы и впрямь не кувыркнуться туда, и отполз назад. После двух ночных выстрелов из пещер никто не показывался, и на площадке не было ничего, только валун у края… На валуне белела веревка, протянутая от родника. Мальчики заметили ее, как только поднялись на скалу, но веревка была тонкая, выдержать человека не могла, а если б кто-нибудь все же решился воспользоваться ею, тем хуже для него…

Ушибленная нога болела. Бездействие раздражало. Вахо не находил себе места. Как нарочно, ни Гуа, ни Тутара не было рядом, чтобы хоть язык почесать. Он взял ружье и прицелился в веревку. Стрелять в провисающую часть не имело смысла. Лучше было прицелиться в камень; тут и расстояние было самое близкое, к тому же пуля, расплющившись о камень, надежней рассекла бы веревку.

Случилось то, о чем даже помыслить было страшно. Мысль о такой беде вызывала ужас, отчаяние, и каждый старался думать о чем угодно, только не о ней: словно боялся навлечь беду, боялся напомнить ей о себе, или наивно надеялся запутать следы.

Когда звук выстрела, отдаваясь эхом, понесся по ущельям и стих, наступила жуткая тишина. Этот один выстрел наделал больше бед, чем два прошлых. Он не попал ни в кого, но смертельно ранил всех. Каждый, даже закрыв глаза, видел конец веревки, болтающийся на камне перед пещерами.

В тот день, когда десант одним выстрелом отрезали от воды, капрал отобрал у солдат оставшуюся еду: сухари и сахар могли только усилить жажду.

От трехдневной жажды у Клауса распух язык, потрескались и побелели губы.

Погода установилась солнечная, и тела вынесенного из пещеры обер-лейтенанта и Альфреда стали разлагаться.

Ганс не смотрел теперь на раненого друга. Он находил какую-нибудь точку на стене пещеры и не отрывал от нее бездумного взгляда. Все решено, все кончено. Разве что бог-отец слетит к ним, и, закутав в полы своего плаща, заберет из этого ада. Беднягу же Клауса ничто не могло спасти…

От бесконечного молчания у Ганса устали скулы.

Вот уже два дня противник, оседлавший их укрытие, тоже молчал, словно бы растерялся. Даже пленниц больше не окликал. Разорвав веревку, он и своих лишил воды, и растерялся, притих. Ждет, что будет дальше. Затребует пленниц за стакан воды? Нет, не затребует. Пленниц можно отдать только за полную свободу. На стакан воды их не выменять…

Клаус, Клаус… Вода не вернет его к жизни, не вылечит, но, напившись, он хотя бы умрет от раны, а не от жажды. Такая смерть… Где же справедливость!.. Справедливость…

Раненый дышит так, словно дует в сухие, свернувшиеся листья.