— Нет, я не об этом.

— Спасибо! О чем же нам говорить?

— Я о том, что, когда они стреляют, — будь они неладны — они стреляют по одному разу. Если раздастся пять выстрелов, мне останется закрыть глаза и умереть.

— А тебе лучше очередью получить?

— Да погоди ты!..

— Попроси капрала, и он тебе устроит это удовольствие.

— Он же услышит, боже мой, услышит! — заволновался Даниэль.

— Пусть слышит! — вскричал Пауль и вскочил. — Он должен знать, что мы люди, и нас нельзя продать за котелок воды.

— Погоди, Пауль, умоляю тебя, как сына! — Даниэль обнял Пауля. — Может, еще явится спасение…

— Какое спасение?! — прервал его Иоган. — Ну-ка, сами скажите, где оно, спасение? Нет его! Пленницы у нас есть, а спасения все равно нет.

— Мы сами пленные, — желчно процедил австриец, — и цена каждому из нас — стакан воды!

— Пауль, послушай меня, Пауль!..

— Пленницы у Ганса.

— Да, так… А нас что ждет?

— Смерть! — крикнул опять Пауль.

— Пленницы спасут нас? — снайпер обчел всех прищуренным взглядом. — Что-то я не вижу пока этого спасения.

— Они капралу помогут.

— Но четырем дочерям Даниэля нужен отец, а не капрал.

— Гансу не нужен Даниэль! — вставил Кнопс.

— Почему же! — возразил австриец. — Гансу мы все нужны, только не для наших детей, а для него самого. И ты ему нужен, дубина!

— Чтобы спасти спою шкуру! — догадался опять Кнопс и чуть ли не с удивлением повторил: — Мы нужны Гансу, чтобы спасти свою шкуру.

— Но кому нужна шкура Ганса? — спросил кто-то снаружи, приподнял край брезента и вошел в пещеру.

Каждый отыскал взглядом свое оружие, но никто не дотронулся до него — перед ними стояла пленница, этого никто не ожидал. Все молчали. Пленница была бледна, но она шагнула вперед и еще раз спросила твердым голосом:

— Так ответьте мне: кому нужна шкура Ганса?

— Гансу! — громко бросил Пауль и схватил свой автомат. Пленница отступила было назад, но тут же поняла, что, чтобы убить ее, австрийцу не нужно было хвататься за оружие. Сейчас этот жест скорее свидетельствовал об испуге. Пока пленница была в другой пещере, они могли выстрелить, но теперь…

— Может быть, ты откажешься от своей шкуры? — спросила Гуца и остановилась. — Ты хватаешься за оружие! Но ведь ты знаешь, что моя смерть, это и твоя смерть. А для нас что ваша, что его шкура одинаково презренна, как волчья. Я пришла сюда не ради Штуте. Он ваш — и вы сделаете с ним, что захотите. Но я боюсь подвернуться под горячую руку.

— Штуте тебя защитит.

— Защитит, потому что он умнее и понимает: тот, кто выстрелит в нас, выстрелит себе в лоб.

— Может, и ты умнее нас! — приподнял голову Карл.

— Не знаю. Мои слова продиктованы не умом, а страхом. Я вижу нацеленные на меня ружья.

— Скажи, зачем ты заявилась сюда? — выйдя из себя, заорал Пауль.

— Я же сказала, что боюсь смерти.

— И потому так близко подходишь к моему оружию?

— Вы не выстрелите в меня. Я боюсь слепой пули.

— Какая разница, слепая она или зрячая! — брякнул Кнопс с дурацким смешком.

— Я пришла предупредить, чтобы в вашей потасовке вы не смели трогать ни меня, ни мою спутницу. Ваши жизни в наших руках. Убьете вы нас, и ваше дело кончено…

Она повернулась к выходу и отогнула край брезента.

— Бойтесь своих ружей!

Она постаралась выйти из пещеры размеренным шагом.

Вахо всегда с трудом досиживал в школе последние уроки. Вообще, уроки ему казались слишком затянутыми. Он был сообразительный мальчишка, легко схватывал все новое, и объяснения учителей казались ему невероятно многословными. И нередко, не досидев до конца занятий двух-трех уроков, он закладывал книжки за пояс и уходил из школы. Домой он не мог вернуться раньше Таджи, а потому весь день гонял по селу собак или играл с пастушками. Деду об этих проделках не говорили, зато мать, скрывавшая проступок сына, считала своим долгом особенно строго наказывать его. Вечерами, прокравшись к дому, Вахо не мог дождаться, пока все улягутся. Ожидание наказания мучило его больше, чем наказание, и он сам отдавался в руки рассерженной матери, под горячую руку ему сильно доставалось. Поэтому с домашними он обычно был не в ладах. Это огорчало его, и время от времени он решал выправить положение и отсиживать в школе все положенное время и даже больше. Но четвертый урок опять растягивался до бесконечности, и материнские побои казались ему слаще этой муки.

Вахо считал, что не надо давать немцам воду, и грозился выстрелить в того, кто выйдет на родник, но не посмел.

Не посмел, однако, на друзей обиделся. Даже подумывал вернуться в село.

В то утро, когда Вахо, разругавшись с друзьями, собрался покинуть их, Гуа крикнул ему вслед:

— Вахо, одумайся! Меня привел сюда, а сам уходишь?

Тутар махнул рукой.

— Пусть идет, куда хочет! — он знал, что минутная слабость не могла увести Вахо далеко, дороги в село заказаны. А к его возвращению, может, что-нибудь и определится.

Вахо вернулся вечером. Демонстративно устроился в стороне от Тутара и Гуа: перенес туда свое ружье, затем вернулся, достал из хурджина одну из гранат Сиоша, заложил ее за ремень, и тут Гуа увидел, что Вахо обмотан веревками.

— Веревки-то ему на что?

— А кто его знает? — Тутар даже не оглянулся. — Оставь его в покое! — После ухода Вахо он все-таки побаивался, как бы тот не спустился в село. Да и терпение у него иссякло окончательно, так что в глубине души он даже хотел, чтобы Вахо учинил какую-нибудь глупость.

Место, с которого они наблюдали за площадкой перед пещерами, было наиболее удобным на скале. На пятачке, куда перебрался Вахо, даже стоять было трудно, но он размотал часть веревки и с ее помощью закрепился на выступе скалы. Убедившись, что Вахо ничего не грозит — при желании он мог теперь даже выспаться, — Гуа и Тутар успокоились.

Тутар думал, что, как только похолодает, Вахо вернется к ним и влезет под бурку. Его только слегка настораживала граната, унесенная двоюродным братом: как бы он не бросил ее вниз, — ведь теперь они знали, что немцы находились в большой пещере, а пленницы в малой.

Тутар знал двоюродного брата, как облупленного, но в эту ночь его предположения не оправдались.

Ни Тутар, ни Гуа, не обратили внимание на то, что Вахо избрал себе место как раз над большой пещерой. Как только стемнело, он приступил к осуществлению своего плана: через каждые две пяди завязывал на веревке узлы, аккуратно сложил ее и прилег, свернувшись клубком. Он не надеялся на поддержку друзей, и ему надо было отдохнуть.

До восхода луны еще оставалось время. Говорят, что среди ночи даже река ненадолго задремлет. А немцы, наверное, привыкли к тому, что если они не высовываются из своей берлоги, на них не нападают.

Для маленького горца спуск по веревке не представлял труда. Но, как часто бывает в горах, неожиданно, грозясь дождем, наползли тучи, задул ветер. Вахо побоялся, что дождь намочит веревку, и решил поспешить. Он посмотрел туда, где остались Тутар и Гуа: ни звука. Тутар спал, да и карауливший Гуа определенно дремал.

Вахо своих опасался больше, чем немцев: как бы не остановили и не вернули назад. От них всего можно ждать. Он снял башмаки и носки, гранату сунул за пазуху, крепко обвязался веревкой и подался вниз, перехватывая узлы босыми ногами. Скала оказалась отвесной, так что почти вся тяжесть падала на руки. Вахо спускался все ниже, от узла к узлу. Он знал, что как только скала уйдет из-под ног вглубь, надо достать из-за пазухи гранату и бросить ее в пещеру, в щель над брезентом, через которую немцы видят полоску неба. Надо бросить эту чугунную коробку и, пока она взорвется, скорей-скорей полезть наверх; пожалуй, он успеет до взрыва вернуться к своим башмакам. А не успеет, все равно взять его на прицел будет трудно, даже если немцы и сообразят, где он.

Как только внизу над пещерами что-то щелкнуло, Гуа насторожился и ткнул локтем закутавшегося в бурку Тутара. Но прежде, чем Тутар протер глаза, громыхнуло. Тутар взглянул на небо: тут иной раз не так громыхало. Только на этот раз грохот донесся снизу.