— Не знаю.

— Я знаю, это зовут пленниц.

— Клаус, тебе нельзя много разговаривать.

— Почему? Я скорее умру, да?..

— Не говори…

— Я ранен в сердце, Ганс?

— Нет.

— Тогда почему мне трудно дышать и хочется говорить. Так и кажется, что скоро совсем ничего не смогу сказать.

— Клаус…

— Так мне кажется, Ганс, честно…

— Ладно, говори, только не думай об этом.

Опять свистнули.

— Их зовут… — он повернул голову к пленницам, — фрейлейн, вас зовут.

— Они знают… — сказал Ганс.

— Это они в меня выстрелили?

— Наверное.

— Ганс, если б мы не взяли в плен женщин, наверное, они не стали бы стрелять.

— Замолчи, Клаус…

— Замолчу, но вот… то, что они не могут ответить… мешает мне. Пусть узнают, что они живы… что мы не сделали им зла. Если б они знали, может быть… — он не договорил, — «не стали бы стрелять»…

— Не знаю…

— Нет, все-таки… А если пленницы не отзовутся, будет хуже. Они так близко…

— Ближе им не подойти.

— Могут сбросить гранаты… Пусть они ответят, Ганс. Пусть ответят!..

— Не бойся.

— Я не боюсь, Ганс, мне все равно.

Слезы подступили к глазам Штуте: Клаус беспокоится о нем.

— Пусть ответят… — с беспечным видом разрешил он.

— Фрейлейн, — Клаус повернул голову к пленницам, — пусть девочка ответит.

Гуца что-то сказала Таджи.

Таджи вскочила и пошла к выходу.

— Из пещеры не выходить! — остановил ее Ганс.

— Фрейлейн, они и так услышат. Пусть скажет, что вы живы-здоровы… и… — Он не договорил, замолчал.

Ганс почувствовал, что Клаус хотел еще что-то сказать.

— Что еще, Клаус?

— То, что… кто поверит, но… да если и поверят, все равно поздно…

— О чем ты?..

— О том, что, когда меня ранили, я воду набирал, хотел им принести. Если б они знали, выстрелили бы, Ганс?

— Не знаю.

— А ты на их месте?..

— Нет.

— И я нет. Ганс, я думаю, и они не выстрелили бы. Но они не знали.

— Не знали.

Уже совсем рассвело, но в молочном тумане ничего нельзя было разглядеть.

— Хау! — звонкий и крепкий голос Таджи, рассекая туман, вырвался из пещеры.

— Хаууу! — подхватили горы.

— Ха-у-у-у! — понеслось по ущельям.

Наступила ясная лунная ночь. Вместе с сумерками смолк далекий гул самолетов. Они сбросили все бомбы, перебили всех, кому суждено было погибнуть, и затихли.

Через щель над брезентом, закрывавшим вход в большую пещеру, туда, где лежал распухший обер-лейтенант, проникал лунный свет. В хорошую погоду заглядывало и солнце, но сегодня солнце поздно выкарабкалось из облаков.

Макс чувствовал, что ушедший день был для него последним.

Уже несколько дней судьба поселила в нем того, кому он должен был уступить свое тело. Макс осознал тщетность сопротивления и понял, что он временный жилец в шкуре, проносившей его тридцать шесть лет. Сейчас вернулся настоящий хозяин, но Макс не может так сразу уйти, и потому им тесно и трудно вдвоем.

Лунный свет падает через щель на стену. Макс видит белый холодный луч. Он не несет надежды: светит, не согревая. Макс знает, что когда луна поднимется выше, луч поползет по скале вниз, переберется на его лицо, крадучись, выйдет из пещеры и уведет его за собой.

Лунный свет сползает все ниже. Макс видит перед собой белый холодный луч: все, чего он коснется, замерзает и мертвеет. Но прежде, чем перейти на лицо Макса, луч пройдет по животу. Сегодня живот Макса непомерно раздут, потому что в одном теле живут два человека одинакового размера и веса. Никто не знает, как зовут того, второго… Может быть, тоже Макс… Ну, а двум Максам тесно в одной шкуре, тело распирает чудовищно и Максу, который был когда-то обер-лейтенантом и враждовал с судьбой, трудно — все равно, что втиснуть обе ноги в один сапог. Нет, чем оставаться в такой тесноте, лучше уйти. Куда бы ни ушел, везде будет лучше, чем здесь. Легче. Просторнее. Хотя бы от этого удушья избавиться, от боли, стискивающей и распирающей, избавиться.

Да разве Макс против? Не надо так грубо вытеснять его… О, нет, он совсем не возражает. Он только не знает, куда ему деться. Вот разве что холодный луч луны уведет его из пещеры… Макс рад покинуть тесную, смрадную тушу. Он больше не может. Ему только казалось, что тот, другой, поселившийся в нем, его же размера и веса. Он толще, намного толще. Будь он ровней, не было бы так неимоверно тесно. К тому же он выше Макса, и никак не распрямится во весь рост. И сапоги ему малы, и голенища жмут, а брюки так прямо трещат по швам. А бедра… Что за широченные бедра! Как у великанши! Легче! Легче! Так можно переломать все кости! Вот он протиснулся через грудную клетку и уперся головой в глотку. Умирающего тошнит. А двойник, кажется, решил распрямиться во весь рост, он и сам устал сидеть, скорчившись, и страшно, как бы шкура не порвалась от натуги… Страшно? Почему страшно? Ведь Макс все равно покинет этот раздутый мешок. Пусть о сохранности шкуры печется новый хозяин, а он готов… он готов в дорогу и сейчас уйдет вместе с лунным светом. Только бы скорее… Скорее… А если луч не уведет Макса, Макс погонится за ним и догонит, догонит, хватаясь зубами…

Лунный свет почти истаял, сузился, умещаясь в щели возле головы умирающего.

Теперь пора, Макс. Поспеши!

— Хозяин! Поднажми, ради бога! Поднапри! Тебе ведь тоже тяжко… Душа в глотке застряла. Подсоби! Что же это за напасть, не вылезти никак…

— Ну-ка, еще разок, ну-ка, а то задохнусь. О-о! Не бойся, уже не больно… Ничего не болит, только вылезти бы… вылезти. Вон, уходит свет, и надо с ним уйти!

— Ну-ка, еще… Еще!

Слава тебе, господи!..

Оох, вздохнул, наконец, свободно!..

Луна неслышно вышла из пещеры через щель над брезентом. Унесла последний вздох обер-лейтенанта, поднялась а зенит и сверху глянула на упирающиеся в небо вершины.

Утром, взглянув на обер-лейтенанта, Даниэль проговорил: «Господи, прости и помилуй…» — и три раза перекрестился. Перевернул на спину безобразно раздутое тело, хотел сложить мертвому руки на груди, но окоченевшие члены не сгибались.

Остальные обитатели большой пещеры молча встали позади Даниэля.

Смерть обер-лейтенанта была неизбежна, это знали все. Но до сих пор он дышал, теперь же его не стало. Макса не любили, и скорбь солдат не была скорбью по поводу гибели дорогого человека. Солдаты потеряли командира, опыту и уму которого они доверяли. Ни один из пятерых не был близок с этим человеком, и дистанция, разделявшая обер-лейтенанта и солдат, делала неопределенно-таинственными многие его намерения и сами возможности. Пожалуй, именно неопределенность и внушала солдатам надежду, ей-то они и доверяли.

Хампель отогнул угол брезента, примерился к нескольким шагам, разделившим пещеры, и прыгнул.

Штуте дремал, прислонясь к скале. На звук шагов он раскрыл глаза, но не шелохнулся.

Кнопс откозырял.

Гуца заметила едва уловимую гримасу отвращения на лице Ганса.

— Что случилось?

— Обер-лейтенант умер!

— Тсс… — капрал поднял палец и взглянул на лежащего рядом Клауса.

— Вынесите и похороните.

Кнопс не шелохнулся.

Почему Хампель не выполняет приказание?

Гаке взглянул на лицо вытянувшегося перед ним солдата и вспомнил, что выходить из пещеры опасно.

— Накройте шинелью. Вечером, если погода позволит… — он не закончил. Ему было не до подробных разъяснений.

Кнопс вернулся в большую пещеру.

Гуца видела, что после ранения обер-лейтенанта Ганс сделался главным среди немцев, однако возможность командовать ничуть не привлекала его. Подозрительность и ненависть не позволяли ей довериться врагу, но как понимать то, что капрал не запретил Таджи поговорить со своими?

Кто этот Штуте?.. Иногда Гуце кажется, что Ганс обернется к ним и скажет: идите, спасайтесь!