— Ешь на здоровье, милый!

Тухия заинтересовался, что же это с бабушкой.

— Давно это у вас? — спросил он.

— Давно… Да нет, не так чтоб уж очень давно, сынок, — отозвалась бабушка.

— А знаете что… — Тухия положил в рот кусок и задумался. — От резей теплое молоко очень хорошо помогает. У Пилипе, — припомнил Тухия, — такие боли были в желудке — прямо помирал человек, — ни лобио есть не мог, ни мчади, только на сухом печенье держался и теплое молоко пил с сахаром. Пил, пил. Долго пил, а теперь поглядишь — ничего, жив-здоров, и ест что угодно, чего коза не ужует. Сам видел!

Тухия увлекся разговором и не заметил, как и я подложил ему половину своей доли.

Заза одним духом справился со своим обедом и теперь с завистью поглядывал на гостя.

После обеда Тухия отказался идти к Гоче.

— Лучше вы ко мне зайдите, а я вас дома подожду.

Я не мог понять, почему он так заторопился домой. Вдруг он как-то скрючился, тут же выпрямился и не к месту виновато засмеялся.

— Я вас дома подожду… — повторил он, кривя в улыбке губы.

Я видел, что ему трудно стоять на месте, он переминался с ноги на ногу, точно ему жала обувь. Но какая у Тухии могла быть обувь — он все лето ходил босиком.

И тут я заметил, что его рубаху, заляпанную тутовым и вишневым соком, что-то распирает. Кусок горячей лепешки, спрятанный под рубаху, жег ему живот.

— Ладно, Тухия, мы зайдем, — поспешно сказал я и повернулся к дому. — Обязательно зайдем.

Задребезжал звонок.

«Что за черт! — подумал я. — Со звонком-то что случилось?»

В классе стоял незнакомый запах — сухой спертый запах давно не проветриваемого помещения. Только сев на место и прочитав вырезанную на парте фамилию того, кто сидел здесь в прошлом году, я понял, в чем дело: парты не красили, и в классе не пахло свежей масляной краской.

Доска облупилась и побурела, а в середине сделалась почти белой. Я даже подумал, что на ней нельзя будет писать мелом — все равно ничего не разглядим.

В дверях показался учитель. Он остановился у стола и сказал:

— Здравствуйте, ребята!

Наш ответ прозвучал вяло, вразнобой. Учитель внимательно переводил взгляд с одного на другого. Я приготовился ответить на вопрос о том, как провел лето, но учитель не торопился с вопросами. Потом извлек из кармана роговые очки, те самые, на которых весной во время экзаменов у него отломилась дужка. Теперь и вторая дужка была сломана. Он нитками закрепил их за ушами, расправил листок бумаги, положил перед собой и стал читать список.

Назовет фамилию, услышит в ответ: «Здесь!» — поднимет голову, посмотрит: вызванный ученик стоит перед ним, глядя на стену, где какой-то оболтус еще в прошлом году нацарапал девочку в платье треугольником и с руками-вениками.

— Садись, — говорит учитель и каким-то странным, недоумевающим голосом называет следующую фамилию.

— Здесь! — раздается опять, и кто-то встает из-за парты.

Учитель внимательно смотрит: по голосу трудно узнать прошлогодних Анзора и Торнике, Русико и Циалу.

— Садись!

— Здесь! — встает кто-то передо мной, потом рядом. Мы внимательно разглядываем друг друга: некоторые из нас сильно изменились, даже Гоча и Тухия показались мне чужими, словно я не знал здесь никого, словно я пришел в чужой класс.

Очередь дошла и до меня. Я поднялся.

— Здесь!

Тридцать четыре пары больших и удивленных глаз смотрели на меня. Я уставился на клочок прошлогоднего расписания, болтающийся у входа на гвоздике.

— Садись!

Список был дочитан до конца. Учитель Платон сложил его, потом снял очки, начал разматывать нитку с одного уха, но очки вдруг выскользнули у него из рук и смешно повисли на другом ухе. Я думал, что в классе поднимется смех, но никто даже не улыбнулся.

Наконец учитель освободился от очков, положил их на лист бумаги перед собой, облокотился о стол и, подперев голову руками, задумался.

— Газеты читаете, наверное? — произнес он наконец, извлекая из кармана сложенную газету. — М-да… враг продвигается… Продвигаться-то продвигается, однако то, на что он рассчитывал, не вышло.

Мы насторожились — никто из нас не знал, на что рассчитывал враг.

— Нет, не вышло, — повторил он, отыскивая сообщение Информбюро. — Наша армия наносит врагу существенный урон. Вот смотрите… — Он опять взял очки, но не одел их, а только поднес к глазам. — В одном только столкновении враг потерял до двухсот солдат, шесть танков, семь ручных пулеметов, зенитные орудия. Но даже не в этом дело, фашистский план молниеносной войны провалился. Москвы им не видать, там идет нормальная жизнь, даже строительство метро не приостановлено. Мы победим… — Он встал, подошел к окну, потом повернулся и, кивнув нам, убежденно повторил: — Обязательно победим!

Гоча молча обернулся ко мне и кивнул. Я не сразу отыскал глазами Тухию. Он сидел, опершись на руку своей большой головой, и, широко раскрыв глаза, смотрел на учителя.

На перемене я столкнулся во дворе с Буду. Я думал, что он опять бросится ко мне и станет донимать своим «За что?», но он стушевался, испуганно отвел глаза и нырнул в толпу мальчишек.

Я подошел к забору и остановился возле Гиги, долговязого сына кузнеца. У Гиги был перевязан большой палец на левой руке.

— Что с тобой? — спросил я.

— А что? — не понял он.

— Что с пальцем?

— Зашиб.

— Тесал что-нибудь?

— Нет. Ковал.

— Ковал? — переспросил я, не понимая. Он, наверное, хотел сказать «подковывал».

— Гвозди ковал для подков, — пояснил Гига.

— Ты сам куешь?

— И кую и подковываю — бык без подков не ходок, сам знаешь.

— А сегодня не смог бы подковать моих?

— Сегодня после уроков будем убежище в школе копать.

— В школе? Нам ничего не говорили.

— Скажут еще.

Зазвонили к уроку.

Двор быстро опустел.

— Гига, когда у тебя найдется время?

— Время? — Он улыбнулся и развел руками.

— Понимаешь, отец поручил мне… — Я умолк на полуслове. При чем тут отец и его наказ. И без того ясно, что быков надо подковать.

— Письма от отца получаете? — спросил вдруг Гига.

— Нет. — Я покачал головой.

— Ни одного не было?

— Было одно. И все… А от твоего отца?

— Приходят пока что.

— Адрес на них есть?

— Какой адрес? — удивился Гига.

— Чтоб ответить можно было.

— А-а, есть: номер полевой почты.

— А на нашем письме и номера нет.

Я увидел, как дверь нашего класса закрылась, и заторопился.

— Ну ладно, Гига, побежал…

— Постой! Приводи быков.

— Чего же их приводить, если ты…

— Придумаем что-нибудь. В конце концов, ночью подкуем.

— Я помогу тебе, Гига. Ты не думай — чем-нибудь да помогу.

— Ладно, ладно… — Он ушел.

Мимо меня пробежала запоздавшая Гогона. На ней было платье, которого я никогда раньше не видел: вроде синее и не синее — какое-то рябое.

— Здравствуй, Гогона! — крикнул я на ходу. — С обновой тебя!

Она оглянулась, обиженно сверкнула на меня глазами, и я догадался: «Перекрасила!» Она перекрасила свое желтое платье.

Я открыл дверь в класс:

— Можно? — и остановился в растерянности: на втором уроке у нас должна была быть математика, но вместо нашего учителя математики у стола сидела незнакомая молодая женщина. «Уж не забежал ли я в другой класс?»

— Входи, входи, — разрешила молодая женщина, не спрашивая причины опоздания. — Как фамилия?

Я назвался.

— Садись.

Я пошел к своей парте и сел, не в силах избавиться от растерянности.

— Учителя математики забрали на фронт, — шепнул мне Гоча.

Я снова окинул взглядом наш класс, долго смотрел на незнакомую учительницу и на минутку действительно поверил, что попал в чужой класс, больше того — совсем в другую школу.

Ночью при свете аробной плошки мы подковали быков.