— Остановишь мне у калитки!

Джумбер оглянулся, решив, что он ослышался.

— Что ты сказала?

— Я говорю, остановишь у калитки!

— У чьей калитки?!

— У моей!

Джумбер задумался. Поехал медленнее, у него словно испортилось настроение. Но скоро он принял какое-то решение. Опять повеселел, и машина прибавила скорость.

«Он думает, что я нарочно хочу вызвать ревность мужа и развестись с ним в конце концов…»

— Останови мне у калитки, и это будет наша последняя встреча!

Взвизгнули тормоза. Машина замедлила ход. Далеко впереди светились окна окраинных домов.

— Поезжай! — громко сказала Мака. Она испугалась, как бы Джумбер снова не сел к ней.

— Поезжай, и я скажу. Не останавливайся, а то… я пойду пешком!

Но машина не останавливалась.

— Когда ты можешь встретиться со мной? — спросил Джумбер.

«Он даже не услышал, что я сказала. И никогда не услышит».

— Я всегда свободен.

— Для меня?! — Мака постаралась вместить в эти слова как можно больше желчи.

Джумбер не ответил.

Она хотела сказать еще что-то обидное, оскорбительное, но раздумала — как бы опять не остановил машину, и некоторое время молчала. Но только въехали в городок, она заговорила.

— Никогда! — сказала она как можно тверже и все-таки подумала, что он не послушается ее.

— Где тебе удобнее…

— Нигде!

— Скажи, где ты будешь, и я приеду туда.

«Я уже потеряла силу, моему слову грош цена, я в его власти и обязана встретиться, — подумала она и почувствовала, как горькие слезы подступили к глазам. — Наверное, теперь я не имею права отказать».

— Никогда! — сказала она громче. — Я же сказала — никогда!.. Разве не моя воля? А если я не хочу?! — Что-то подкатило к горлу, лишило слов, и пока она опять сумела заговорить, она подумала: «Что со мной? Истерики перед Тхавадзе?..»

— Что с тобой, Мака? — спросил Джумбер ровно, но голос его выдал беспокойство.

— У меня есть сын! — То, что у нее есть муж, она не посмела сказать, Тхавадзе высмеял бы ее.

— Об этом я узнал три года назад, двадцать третьего марта…

— Значит, ты знаешь, что у меня есть сын…

— Знаю.

— Оставь меня в покое!.. Оставь! Отстань!..

— Мака!

— Не называй меня так. Зови иначе, только не Макой. Меня больше не зовут Мака!..

— Я не могу звать тебя другим именем.

«Ни в чем, ни в чем не слушается меня… Наверное, так… наверное, так оно и есть, — у меня нет права. Чего же я тогда жду? Давай уж скажу, где встречусь с ним опять… Назначу место и придумаю тысячи хитростей, обману мужа, свекровь, соседей, всех… Сына должна обмануть и завтра или послезавтра опять побежать к нему…»

— Мы не проехали мимо дома?

— Остановить у калитки?

— Я же тебе сказала! — вспылила Мака.

— Ладно, как хочешь…

«Обрадовался, что я разозлилась и тем самым помирилась с ним. Боже мой, я же знаю, что не должна так делать! Что со мной? Почему я не могу одолеть себя? Неужели я так низко пала, что теперь буду все делать против своего желания? До каких пор? Или как я смогу, чтобы меня не слушались и заставляли делать, что заблагорассудится?..»

— Останови у четвертого дома.

— Знаю… Когда же мы встретимся?

— Никогда.

— В таком случае…

— Нет, я сказала!

— Мака!

— Нет, нет и нет! Ни за что!

«Он не послушается и опять приедет. Сто раз повторила я одно и то же, а он и слушать не хочет».

— Здесь!

Машина съехала с дороги и остановилась у обочины. Мака схватилась за ручку дверцы, но Тхавадзе опередил ее и забрал в ладонь ее пальцы, впившиеся в прохладный никель. Мака вспомнила свой давнишний сон. Ее так и передернуло. Она высвободила пальцы, открыла дверь и ступила на землю.

— Никогда!

— Мака!.. — Полным безнадежности показался ей этот зов.

— Никогда! — повторила она и после того, как машина отъехала.

Она подошла к калитке, наклонилась, чтобы в щели, вырезанной для рук, увидеть, есть ли кто во дворе и не видели ли ее из дому…

«Я такая маленькая, такая ничтожная, что при желании могла бы пролезть сквозь эту щелку». Она беззвучно приподняла засов и потом целый вечер ломала голову, но так и не вспомнила, чтобы когда-нибудь так воровато входила в чей-либо двор.

В то время, когда врачи полагали, что Тхавадзе лежит недвижим в палате, он вдруг исчез, а на следующий день его опять нашли на койке без памяти. Никто не мог понять, как он ушел и тем более как сумел вернуться и проникнуть в палату, когда вся больница была поднята на ноги. Через два дня он вполне оправился и настолько быстро стал выздоравливать, что и этим немало подивил врачей, и, наконец, выписался в чрезвычайно короткий срок.

К его приходу ревизия на заводе была завершена. Тхавадзе знал, что, копаясь в бумагах, у него ничего не найдут: за то, что написано на бумаге, нужно уметь ответить, и Тхавадзе всегда запасался ответом. При большом желании на любом заводе всегда можно найти повод для упреков и разговоров, но поскольку раненый директор со дня на день мог выйти на работу, желающих обвинить его в чем-либо не нашлось.

Через день после свидания с Макой Тхавадзе вернулся на работу. Вскоре затихли и сплетни, вызванные его попыткой самоубийства. Нужно заметить, что сразу после того, как он стрелялся, была названа дочь Симона Лежава, но названа как-то робко, несмело, одним или двумя голосами. Только началась ревизия, все решили, что у Тхавадзе растрата; на новом месте он не успел бы набрать столько, значит, тянется за ним со старой работы. Ревизия на заводе шла вовсю, когда в больнице пропал тяжелобольной, и не кто иной, как Тхавадзе. Не нашли его и на следующий день. Знает, что его ждет, вот и рванул вместе с машиной, — заметили по этому поводу в городке. Но машину милиция обнаружила возле железной дороги на соседней станции. На вопрос, откуда она там взялась, начальник станции ответил: это машина моего знакомого, он ее оставил, а сам исчез и не появляется. Решили, что Тхавадзе, спасая шкуру, сбежал на поезде. А на следующий день, к вечеру, он лежал в своей палате на своей койке, лицом вверх, неподвижный и белый как полотно, и врачи вокруг растерянно переглядывались и пожимали плечами. О возвращении Тхавадзе скоро стало известно, и его навестил автоинспектор — попросил ключ от машины: она стоит во дворе милиции, как бы солнце не нагрело, не попортило краску, — и отвел ее в гараж.

Во время ревизии секретарша Цуцуния наполняла кипяченой водой из шланга большие бочки, чтобы не подумали, что директор завода по своей воле распределяет штат. В заключении, сделанном ревизией, говорилось о бесхозяйственности и нерадивой работе Бичико Лежава, однако объявить из-за этого выговор директору или даже просто поставить ему на вид ревизоры не посмели, так как во всем остальном недостатков на заводе было мало… После ревизии, опровергшей растрату, старые слухи воскресли и подозрение снова пало на Маку Лежава: никаких других причин стреляться у него не было. Они встретились на свадьбе Бичико, и Тхавадзе сказал ей — брось мужа и ребенка и выходи за меня. Мака, конечно, сестра Бичико, но отнюдь не такая ветреная, как брат, — она не сочла Тхавадзе даже достойным ответа. Тогда Джумбер встал, пошел домой, зарядил пистолет и пустил пулю в сердце. Шепотом поговаривали, будто Мака приезжала раз проведать раненого, но поскольку никто из палаты Тхавадзе и его многочисленных посетителей не видел ее, подозрение не подтвердилось. И все-таки люди говорили о ее приезде, и тут же добавляли — пожалуй, это неправда… Была попытка увязать сплетню с Цуцунией: Тхавадзе, мол, хотел сделать ее своей любовницей, а она ни в какую, — если хочешь, бери в жены. Но свести это к самоубийству не удалось, и опять перекинулись на Маку Лежава: в детстве Джумбер очень любил ее. Самые дошлые напомнили, что тогда Тхавадзе был не такое уж дитя — десятилетка за плечами, а если когда и любят, то именно в эту пору. С тех пор, как Мака уехала, никто не знал, продолжал ли Джумбер преследовать ее. Если да, то как же он допустил, чтобы она вышла за какого-то Нижарадзе? Сейчас, через столько лет, он стреляет в сердце, а четыре года назад молчал и не рыпался. Кто-то глубокомысленно заметил: четыре года назад он, наверное, решил забыть ее, раз она вышла замуж, но сейчас увидел и понял, что не любить ему другой женщины. Он и Цуцунию откопал где-то и посадил перед своим кабинетом в надежде, что, быть может, она излечит его от старой любви, но даже пальцем не тронул, ибо сердце его всегда принадлежало Маке Лежава…