— Сейчас приду, — кивнул Сильченко.

Когда Ивасик отошел, Добрин спросил:

— Так это и есть тот самый ротный, о котором вы говорили?

— Да, тот самый. До свидания, товарищ майор.

— До свидания, товарищ полковник. Желаю вам удачи.

— Спасибо. Пусть наши новые встречи, — Сильченко улыбнулся, — будут более приятными.

Добрин пожал плечами.

— Это зависит не от меня одного.

Полковник Сильченко переправлялся на остров первым рейсом с ротой старшего лейтенанта Ивасика.

Лодки и дубки бесшумно отчалили от берега. Не слышно было даже плеска весел. Течение Днепра быстро несло их на юг: успевай только удерживать правый борт против волны.

Сильченко смотрел на молчавших солдат, вооруженных автоматами, винтовками и гранатами. Возле бронебойщиков стояли вверх дулами противотанковые ружья. «ПТР похоже на казацкое копье, — подумал Сильченко. — И остров, к которому плывем, называется Казачий…»

На острове красноармейцев с нетерпением ждали бойцы, уже более двух недель державшие там оборону. Напротив острова на берегу были укрепления немцев.

…Флотилия лодок, дубков и плотов снова наготове. Теперь бойцы сводного отряда из нескольких полков 38-й армии должны были форсировать западный рукав реки и вступить в схватку с врагом на берегу.

Ночь была темная, холодная. К полуночи ветер разогнал тучи, и небо густо засияло звездами. Иногда на противоположном берегу Днепра вспыхивали осветительные ракеты, отражаясь в воде золотистыми блестками. Изредка на кручах, что тянулись от Киева вдоль Днепра, раздавалась пулеметная стрельба. Немцы, дежурившие на батареях и в дзотах, время от времени напоминали о себе.

С острова на правый берег Сильченко переправлялся на плоту с полутора десятком солдат.

— Только бы не начали обстрел, — прошептал кто-то позади него.

Федор Федосеевич оглянулся: это сказал Гавриленко.

Сильченко ждал, что ему сейчас возразит Мостовой. Но никто не обронил ни слова. Слышались лишь вздохи и плеск весел.

«Повезло бы действительно высадиться незамеченными на берег…» — вздохнул Сильченко, а Гавриленко сказал:

— Выше голову!

— Держусь, товарищ полковник, — прошептал Иван.

«Гавриленко честный человек. Из него выйдет хороший солдат!» — подумал Сильченко и повернулся к Мостовому:

— А вы как себя чувствуете?

— Я? — переспросил Мостовой, словно не расслышал вопрос полковника. — Хорошо себя чувствую. Я давно уже не из робкого десятка.

— Молодец! — похвалил Данилу Сильченко. — Так держитесь и дальше.

Мостовой сказал неправду. Он боялся предстоящего боя, возможно, даже больше, чем его земляк Гавриленко, на которого написал прокурору корпуса, что тот якобы трус. Написал, потому что был зол на своего односельчанина.

Года четыре назад Гавриленко отбил у Мостового Оксану, ставшую потом его женой. Мостовой возненавидел за это и Ивана, и Оксану. И вскоре послал прокурору района и в органы НКВД анонимные письма, в которых написал, что Иван Гавриленко враг народа, что, напившись, он порочит на уроках перед учениками Советскую власть.

На самом деле Иван был человеком непьющим, любил детей, любил свою работу. Но им заинтересовались органы НКВД. И началось… Нервотрепка длилась несколько дней. И все это время Мостовой злорадствовал: так тебе и надо, теперь тебе не до Оксаны. Ишь, красавец нашелся… Под первую мобилизацию в июне Иван Гавриленко не попал — находился в белорусских лесах на заготовке древесины для строительства колхозного коровника. Там его и застала война. В Белоруссии он не смог вступить в армию — на шестой день войны немцы захватили Минск. Лишь через три месяца Иван добрался до родного села — худой, обессиленный.

А Данила Мостовой за это время успел побывать в армии, попал в окружение и… вернулся домой. Какая там война, если немцы осадили Киев! Был удобный случай пойти в полицаи. Но сдержался: все-таки немцев под Москвой остановили. Решил подождать, осмотреться. Весной сорок третьего узнал, что Гавриленко связан с партизанами. Хотел было написать об этом немцам. Но… Красная Армия стояла уже под Харьковом. Мостовой долго колебался: что же делать? Наконец, взвесив все плюсы и минусы, попросил Гавриленко отвести его в партизанский отряд. Так за месяц до появления на Днепре стрелковой дивизии полковника Сильченко Данила Мостовой стал партизаном.

Мостовой заметил, что Сильченко как-то не так, как на других солдат, смотрит на него. «Неужели догадался, что это я написал на Гавриленко? Майор Добрин из штаба корпуса приезжал, они о чем-то говорили между собой. Почему же майор не вызвал Гавриленко? Теперь бойся сам. Узнают почерк. Гм… «Выше голову, Гавриленко!» Если полковник знает о письме, то почему же он так относится к Ивану? Почему? Надо бы наоборот. Такого следует подозревать, от него можно ждать чего угодно… А если это письмо у полковника и он покажет написанное Гавриленко? Уже раз я чуть не попался на такой крючок. Но обошлось. А сейчас?..»

Мостовой потупил глаза. Ботинки заливало холодной водой. Промокли и обмотки.

Мостовой был недоволен и интендантами (не могли выдать сапоги), и полковником Сильченко — уж слишком суетливый, беспокойный он, все время трется среди солдат, будто хочет заглянуть и душу каждому. «А зачем ему моя душа? Какое ему дело до меня? Занимайся трусом Гавриленко, о нем знает сам прокурор корпуса. Организуй срочный «военный трибунал», и… к стенке! Познал сладкую любовь с Оксаной, нарадовался, натешился, и хватит на этом свете тебе, Гавриленко, счастья!»

Под плотом журчала вода, все отчетливей выступал из мрака противоположный берег.

«Как там? Что будет со мной? — занервничал Мостовой. — Ранило бы легко в левую руку и — в санчасть, а потом в госпиталь, подальше от этого Сильченко и землячка Гавриленко. Пусть уж будет что будет. В крайнем случае, надо упасть на том берегу в какую-нибудь воронку и отлежаться, пока возьмут шоссе и село Виту-Литовскую…»

— Приготовиться! — тихо приказал Сильченко.

Данила вздрогнул от его голоса, сцепил зубы.

«Ну и попал я в часть! Мало этому полковнику, что уже раз форсировали Днепр и побывали в самом пекле! Придумал себе еще одно форсирование… Вступать в бой с немцами без поддержки артиллерии и танков — это же абсурд, явная смерть! Написать бы на этого Сильченко куда следует, пусть бы там доказывал, что он не верблюд…»

Плескалась, хлюпала, билась о плот беспокойная вода, отражая яркие звезды и вспышки немецких ракет, время от времени взлетавших над берегом. Бойцы на плоту, на лодках, плывших сбоку, впереди и сзади, размеренно поднимали и опускали весла.

Немцы на берегу молчали. Ждут, когда красноармейцы подплывут ближе? Или их дозорные уснули и не видят приближающейся опасности?

Вдруг плот уткнулся в мель вблизи песчаной косы. Тут же появился главный лоцман Алексей Стакурский.

Мостовой затаил дыхание: «Только этого и не хватало. Сейчас немцы откроют огонь, и все мы станем кормом для рыб и раков…»

Стакурский жердью столкнул плот с мели, и его опять понесло по течению.

Мостовой облегченно вздохнул: «Знает, дьявол, реку как свои пять пальцев. С закрытыми глазами может перевезти на тот берег».

Иван Гавриленко думал об Оксане, о детях. Как они там? Живы, здоровы?.. Ему вспомнился бой на Букринском плацдарме, во время которого Терентий Живица обозвал его трусом.

«Но разве лишь я один оробел тогда?.. И Данила Мостовой тоже болтает, что я трус. До сих пор ревнует к Оксане. Но ведь Данила не любил ее по-настоящему. У него было столько девчат и молодиц. Оксана нужна была ему разве лишь для того, чтобы в мужской компании похвалиться, что и с ней крутил шуры-муры. Пусть себе злится. Пусть себе бесится. Но зачем же в присутствии полковника трусом обзывать, будто сам такой уж храбрый рыцарь! Не потому ли, когда прибыл какой-то майор из штаба корпуса, Сильченко как-то испытывающе посмотрел на меня?.. А откуда Данила знает того майора? Даже фамилию назвал. Добрин, кажется…»