За студента Тищенко ответил управляющий:

— Молите бога, чтобы и эту норму до весны не пришлось переполовинить. «Замирение»!

— Ну, мир. Не то слово сказал.

— Не в словах дело. Ни мира не будет, ни замирения! Война будет. Да еще какая война! Внутренняя, или, как пишут, гражданская.

— А кто же с кем?

— А ты как думаешь — могут ли в одном государстве два правительства мирно жить? Одно — законное, Центральная рада в Киеве, всенародно избранная, а другое — большевиками из Петрограда поставленное. В Харькове. Да прочитайте уж им и об этом.

Студент Тищенко нашел в газете только что прочитанную уже в конторе телеграмму спецкора из Харькова и стал вслух читать.

В телеграмме сообщалось об окончании работы Первого Всеукраинского съезда Советов рабочих и солдатских депутатов и о создании правительства Украинской Народной Республики. Как ни костил спецкор «Боротьбы» в своей телеграмме и съезд, и вновь образованное правительство, факты оставались фактами: со вчерашнего дня на Украине существует рабоче-крестьянское правительство. И уже действует. В телеграмме упоминалось о манифесте, с которым Советское правительство обратилось к украинскому народу, а также о приветственной телеграмме из большевистского Петрограда, подписанной Лениным. Этот факт особенно возмущал и доводил до бешенства спецкора и всю редакцию газеты. Потому-то в своих комментариях какого только вранья и поклепов не возводили они на большевиков! Но Артем уже не слышал, потому что не прислушивался к этой надоевшей эсеровской демагогии. В своем воображении он был в эту минуту в преславном отныне городе Харькове, столице Украины. И потому, что в действительности был там всего неделю назад, так ясно представлялись ему шумные, людные улицы в праздничном кипении… Очнулся, только услышав вопрос, адресованный явно ему:

— Так что же вы, гость из Харькова, можете сказать на все это? — Студент Тищенко сделал паузу и добавил насмешливо: — Единственный представитель правящей партии на этом форуме?

Артем скользнул по нему взглядом и перевел глаза на Погорелова и управляющего, сидевших рядом на лавке. Они смотрели на него со скрытой ненавистью и злорадством. И подумалось: не ради ли этой минуты — его, Артема, как они, очевидно, предполагали, растерянности — и было затеяно это чтение? «Ну что ж, хорошо. Принимаю вызов. Только на прения не рассчитывайте!» Ничего не ответив студенту, он с радостной улыбкой обвел глазами товарищей, которые тоже молча и напряженно смотрели на него, ожидая ответа. На Терешке Рахубе задержался взглядом. И сказал:

— Братцы, а такое великое событие и не так бы следовало отметить…

— Не последний день живем, — ответил кто-то из сидевших за столом. — Еще будет время.

— Это верно: будет еще время, и достойно отметим это наше рождество — рождение рабоче-крестьянской власти на Украине. А сейчас, коли уж эта радостная весть застала нас за вечерей, не будет большим грехом…

Терешко уже достал из-под лавки бутылку, передал деду Свириду. Откуда-то взялась и кружка.

— Только вы, дедусь, не очень переливайте, — предостерег кто-то. — Чтобы всем хоть понемножку.

— Эге ж, поучи. — Дед Свирид налил в кружку, оглядел компанию и сказал торжественно: — Ну, дай боже, чтоб все было хорошо в нашей новой жизни. И многая лета бедняцкой нашей власти!

— Пей на здоровье!

Вторую кружку дед Свирид поднес Артему, сидевшему рядом. И пошла кружка по кругу. Даже девчата не отказались — пригубили. Когда кружку взяла Горпина, Погорелов сказал не очень громко, но в воцарившейся вдруг тишине слова прозвучали достаточно отчетливо.

— Я прослушал, или вы пропустили, — обратился к уполномоченному Тищенко, — какая там норма на батрацкую душу ржаной муки в виде ханжи или самогона?

В напряженной тишине Тищенко охотно ответил подчеркнуто серьезным тоном:

— Эта норма, господин генерал, известна давно: пока есть в кармане. Как в песне про чумака: «Всі кишені вивертає, а там грошей вже й чорт має!»

— А есть у нас и другая песня, — насилу сдерживая гнев, сказал Артем. — Микита! Не вспомнишь ли? Пей, пей, Горпина, не обращай внимания.

Микита, сидевший у стены на корточках, медленно поднялся на ноги. Выпрямился. Потом раскинул руки — одну на плечо Дмитру, другую Омельку, — набрал воздуху полную грудь, и вдруг несильный, но чистый, как лесной ручей, тенор разорвал тишину.

присоединили к нему свои голоса Дмитро и Омелько. А затем дружный хор мужских и женских голосов подхватил песню — даже язычок пламени забился в коптилке под потолком, и на стенах закачались тени:

В первую минуту Погорелов, большой любитель вокального искусства, ничего, кроме удовольствия, не ощущал. Хотя это был и не профессиональный хор, пели очень хорошо. Как видно, немало вечеров, даже во время работы, коротали в общей песне. А два-три голоса среди остальных просто чаровали своей красотой. Да к тому же еще это удивительное сходство событий в песне с тем, что происходило в хате. Достаточно было немного воображения, и для Погорелова тихая вечеря превратилась уже в разгульный кутеж. А собственная людская показалась старой корчмой. «Еще бы только корчмаря с рыжими пейсами — для полной иллюзии!» — иронически подумал помещик. А песня гремела:

И вдруг словно током пронизала Погорелова догадка: ну конечно же, они нарочно запели именно эту песню. «Досиделся! Догостевался, старый дурень! Так можно дождаться от хамов, что и на порог укажут!» В гневе он порывисто поднялся, не попадая в рукава, надел бекешу и, на ходу застегиваясь, направился к дверям. Следом за ним заспешили и его спутники.

А увлеченные пением батраки не все заметили уход барина. Но даже и те, кто видел, ни одним движением не реагировали на это. Окрыленные песней, они жили сейчас в другом, воображаемом мире, но более реальном для них сейчас, чем сама действительность, — в мире чудесных образов, откуда какой-то там помещик Погорелов казался им просто бесплотным привидением, не заслуживающим внимания.

Павло Диденко, ожидая из Киева телеграмму с вызовом на работу в дипломатический корпус, куда, как писал его дядя Савва Дорошенко, посчастливилось устроить его, выбрался в Ветровую Балку буквально на два дня. Перед отъездом в Киев, а потом, в скором времени, очевидно, и в Париж нужно было проведать больную мать. Кроме того, была еще причина общественного характера: без него Ивге Семеновне, безусловно, труднее было бы войти в курс партийных дел, с тем чтобы оживить довольно-таки вялую работу (об этом он хорошо знал) сельской эсеровской организации, хотя по численности она была самой большой из всех сельских организаций волости. Для этого, как планировал Павло еще в дороге, нужно будет провести собрание членов организации и поставить со всей остротой вопрос об улучшении работы. Вплоть до исключения «мертвых душ» и особенно тех, кто в последние месяцы явно полевел. Вместо них постараться вовлечь новых членов из числа фронтовиков, возвращающихся в село. И, наконец, была еще причина сугубо интимная: свидание с Орисей. Он возлагал на это свидание большие надежды, так как знал уже теперь способ разлучить ее с Грицьком…