— Да какая же теперь забастовка?! Для чего? — ответил отец. — Раз Микита снова на месте.

Тут как раз в хату вошел хозяин. Даже не дав ему раздеться, Ульяна спросила:

— Ты слышал, Омелько?

— Слышал.

Он снял свитку и стал над ведром мыть руки. Ульяна сливала ему молча. У них не было заведено расспрашивать. Сам все скажет, когда найдет нужным. Вот он вытер руки и, вешая на крючок полотенце, покачал головой и сказал, усмехаясь:

— Ну и брательник у тебя, Артем! Целый час из-за него в воловне пропадал: все нет и нет. Уж совсем затемно привел волов. И волов заморил, и сам хлебнул! Просто шатается. Что за человек! Да еще и на завтра хотел. «Воскресенье», — говорю ему. Отвечает: «А на войне? За это и подавно бог простит». — «Да разве об этом речь, говорю, никто не будет возить в воскресенье, один ты. Как бельмо в глазу. Хлопот не оберешься потом из-за тебя!» Насилу уговорил на понедельник.

— Не выйдет. В понедельник волы нужны будут на другое дело, — сказал Артем.

— На какое?

— Поговорим после. А вот как тебе новость с Микитой, что скажешь?

— Два сапога — пара! — ответил Омелько. Закурил и уж потом разъяснил свою мысль: — Антон готов разорваться, только бы Пожитько из земельного комитета выжить. Чтобы — самому. Спит и во сне видит себя на его месте. И забастовку придумал разве ради Микиты? Чтоб авторитет завоевать у крестьян. А Пожитько, не будь дураком, ножку и подставил. Да еще перед самым собранием.

— Интересно — что же теперь Антон? — спросил Лаврен Тарасович.

— С Микитой сейчас как сцепились!

— Так забастовки, значит, не будет? — не унималась Ульяна.

— А неизвестно. Как скажет большинство. Микита отпал, зато другая нашлась причина. Сам Погорелов и подсказал. Зашел, рассказывают, вместе с управляющим к хлопцам в людскую. А там и Антон как раз был. В это время печь топили — дыму! Вот и срезался Антон с управляющим при Погорелове. Так и заявил: ежели завтра печь не переложат, с понедельника вся экономия объявляет забастовку. И про харчи начал.

— Одним словом, не сдает позиций, — заметил Лаврен Тарасович. — Отчаянный!

— На язык. Демагогию разводить, — сказал Артем. — Шкурники — они все отчаянные, когда касается собственной шкуры.

— Да и в полковом комитете насобачился… Ну, давай, жена, вечерять. Раздевайтесь, хлопцы. А потом и пойдем вместе.

Хлопцы поблагодарили. Сказали, что Горпина пригласила их вечерять в людскую. А тут как раз и Горпина на порог. В накинутой на плечи свитке, в праздничном цветастом платке, румяная с мороза.

— Вот они где! А ты ищи их! — И к Ульяне с веселой шуткой: — Ой, бессовестная! Мало тебе Омелька — еще и хлопцев отбиваешь у нас!

— Да что, вам своих мало? — в тон ей ответила Ульяна, удивленная переменой, происшедшей в Горпине. Что с ней? Будто подменили дивчину!

— Э, то не такие! — И зашептала что-то на ухо Ульяне.

— Ей-право, не знаю, — пожала плечами Ульяна. — Было где-то две. — Она заглянула в шкафчик. — Вот есть одна. Только ржавая. Да что там у вас такое, что обязательно вилкой нужно?

— Вареники.

— С чем? С картошкой? Да еще и ржаные, поди?

— А какие же?! Вот и хорошо, как раз одну и нужно. Для барина. Влас говорит — собирается ужинать к нам прийти.

— Вот как!

Артем с Тымишем переглянулись.

— Так, может, Горпина, мы в другой раз как-нибудь?

— И не думайте! Очень нам этот барин нужен! Ради вас затеяли! Пошли, хлопцы.

Когда Артем с Тымишем в сопровождении Горпины зашли в людскую, там почти все батраки были уже в сборе. Мужчины, как парни на посиделках, сидели, покуривая, переговариваясь, на двух длинных лавках, расходившихся от красного угла — одна к порогу, другая к дощатой перегородке, за которой виднелась в дверной проем постель, застланная цветастым полосатым рядном, — место, где спали кухарка Векла и ее «наперсница» Ониська. Оттуда был и лаз на знаменитую теплую печь, стяжавшую — и не без основания — громкую славу в селе. Остальные три девушки спали на лавках в кухне. Сейчас они на краю огромного стола кончали лепить вареники. А кухарка Векла возилась у печи — вынимала из чугуна в глиняную миску уже сварившиеся вареники.

Войдя в хату, Артем поздоровался, потом обошел всех, пожимая руки мужчинам, среди которых было и несколько незнакомых ему молодых хлопцев. Круг замкнулся как раз на Власе.

— Ну, а с тобой, Влас, мы уже виделись нынче, — садясь рядом с ним на место, которое уступил ему молодой хлопец, сказал Артем. — Ты очень сердишься на меня? Подвел небось? Попало?

— Известно, попало. Вишь, какую сигару курю, гаванскую. И все из-за тебя.

— Ты, Влас, почаще бы заходил к нам, — кокетливо проговорила Векла неожиданно тоненьким при ее дородности голосом. — Ну просто будто поп ладаном накадил. Не то что наши — вонючим самосадом!

— А почему — из-за меня? — поинтересовался Артем.

— За коломбур. Насчет прикурить.

А так как никто не понял его, стал рассказывать, что еще во время японской войны Погорелов, бывший тогда полковым командиром, с первого дня службы Власа у него денщиком, завел такой обычай: за каждую остроту или кренделем ловко закрученное выражение — «коломбур» по-ихнему — выдавал в премию сигару. Уж очень любил острое, меткое слово. Вот и его, Власа, приохотить хотел. Ни разу за все годы не нарушил свой обычай. Едва ли не впервой сегодня.

— А ты же куришь!

— Студент заступился. Так ты его, — повернулся к Артему, — расстроил сегодня, что и каламбур ему уж не каламбур!

— Чем же это?

— Он еще спрашивает! Такого натворил, такую картину перед ним нарисовал, что ложись и помирай!

— Ну, Влас, — заторопила Векла, — иди уж кличь свое превосходительство. Ужин готов. Хватит тебе, Горпина, вилку начищать. Вытри лучше лавку в красном углу.

— Комедия! — засмеялся Влас. — Да разве он сядет за стол?! Стоя, как на фронте, бывало, возле походной кухни, снимет пробу.

— Ну, ежели так, ежели стоя, — возмутилась Векла, — то я уж и не знаю. Смотрите, хлопцы, сами: будем ждать или нет?

— До каких же пор?! Когда обед-то был!

— Есть хочется, аж животы подтянуло, — послышались недовольные голоса.

— Вот что, Векла, — посоветовал дед Свирид. — Отлей ему в горшочек — что ты там сварила, положь и вареников в мисочку, пусть себе снимает пробу, коли хочет. А нам это ни к чему. Не он уже распоряжается тут.

— Садитесь, хлопцы, — предложила Векла. — Ты, Артем, как гость, садись с Тымишем в красном углу.

— Нет, это место деда Свирида, — сказал Артем, памятуя еще с того времени, когда сам работал в экономии, этот неписаный закон, продиктованный уважением к самому старшему из батраков, пастуху деду Свириду. — Проходите, дедусь. — А сам с Тымишем сел между хлопцами.

Девчата положили на стол ложки, хлеб, поставили три большие миски постного капустника, а потом уж и сами уселись с краю стола.

— Дед Свирид, — обратился один из молодых парней, конюх Терешко Рахуба, — так, может, ради такого случая?.. — И поставил бутылку на стол.

— Нет, хлопцы, лучше не надо, — сказал Артем. — Как-никак собрание. Пусть уж на рождество.

— Забери, Терешко, — поддержал Артема дед Свирид, — Обойдется.

Пока опорожняли первые миски, разговор за столом не клеился. Артем попытался было завязать беседу, расспрашивая о житье их батрацком, но потом оставил свои попытки. Проголодавшись — полдника зимой не полагалось, — все дружно, словно молотильщики над снопом, и размеренно, чтобы не сцепиться в миске, орудовали ложками, им было не до разговоров сейчас. Но вот уже в третий раз подлили в миски капустника. Кое-кто еще ел, а остальные и ложки положили. К тому же стали подходить один за другим и семейные. Разговор завязался.

— Так что же ты такое страшное сказал барину, — обратился к Артему дед Свирид, — что только и осталось «бедняге» ложиться да помирать?

— Слова я сказал не страшные. Это все от его барского нрава, — ответил Артем. — Если не барствовать, так уж и помирать. Другой жизни для себя и вообразить не может.