— Не спишь? — Сел на корточки возле него и тоже закурил. — Не спится и мне. Растревожил сам себя воспоминаниями… Ну, а тебе чего?

— Да вот не знаю, что и делать теперь. Раз не выгорело дело с кучерством! — покривил душой Артем.

— Слышал, значит. А ты не печалуй, — успокоил его Влас. — Не такое уж большое счастье теряешь. И потом, когда шли сюда с Максимовичем, были ведь какие-то планы?

— Да вот же такие планы и были, — не подумав сказал Артем.

Влас недовольно, с сожалением сказал на это:

— Неправду говоришь! Это же я вам сказал про Нечипора, что он в больнице. Так как же вы могли строить на этом планы заранее? Хитришь! Так вот слушай, парень. Ведь, может, не в последний раз встречаемся. Не хитри со мной. Не терплю. Да и нет надобности. Я же тебя ни о чем не расспрашиваю. С меня хватит и того, что я… догадываюсь. Но, ежели когда и словом обмолвишься при мне, не беда: от меня никуда не пойдет. Но упаси бог при Груне! Нет, не потому. Ты же знаешь ее — не болтуха. А потому, что для беременной женщины волнения, всякие страхи хуже болезни. Вот и давеча… Ну, а теперь спи! — сразу же спохватился, поняв, что сказал лишнее.

— Нет, погоди! Ты досказывай! — И Артем даже за руку схватил Власа. — И почему ты ее тогда, за столом, остановил? Что она хотела про Тымиша? — И внезапно, будто молнией, осенило догадкой: — Что?! — стоном вырвалось из груди; он порывисто вскочил с постели, обеими руками схватил Власа за плечи и встряхнул его: — Да не молчи же ты!

— Не сходи с ума! Ведь ничего еще не известно, — сказал Влас. — Причудилось, может. Она их в лицо и не видела, только в спину. А разве можно только по руке? За спинами у обоих руки связаны. У одного за запястья, а у другого под локти — запястья на одной руке нету. Так, боже мой, после такой войны сколько их, безруких… А что долговязый…

Но Артем уже не слушал. Потрясенный страшным известием, будто придавленный незримой огромной глыбой, сидел неподвижно, весь напряженный, словно не в силах из-под той глыбы выпростаться. И только часто и тяжело дышал. Внезапно со стоном рванулся и стал на колени, потом вторым рывком встал на ноги, аж пошатнулся, затем, не сказав ни слова, направился к дворницкой. Влас догадался о его намерении, преградил ему дорогу:

— Она уже спит. Не нужно! Слово даю, что ничего больше она не знает. Не видела в лицо.

Артем тяжелым взглядом повел на Власа.

— А ты?! Ну как ты мог за целый день…

— Кабы я уверен был, что то не он. Сходил бы обязательно. А вдруг?.. Что бы я Груне сказал? Да разве об этом мог бы солгать?!

— Вот кто меня звал, — словно про себя молвил Артем. — Хоть, может, и зубы не разжал ни когда пытали, ни во время казни. — И пошел к воротам.

Влас шел рядом, взволнованный, и все уговаривал Артема никуда не идти.

— Что ж ты увидишь ночью! Да тебя еще по дороге…

Подходили уже к воротам, когда в глубине двора, возле дворницкой, коротко звякнул звонок.

— Максимович! — обрадовался Влас и трусцой побежал к калитке.

Это действительно был Смирнов. Столкнувшись во дворе лицом к лицу с Артемом, остановился и удивленно спросил, куда это он. Рано же еще! Но вместо ответа Артем быстро спросил:

— Выяснилось?

— Почти ничего… Нашли очевидца. Видел, как их задержали. Придрались к документам. Но кто они такие, выяснить еще не удалось. Двенадцать сейчас. Ты бы еще хоть полчаса полежал.

Не ответив, Артем стремительно направился к калитке и вышел со двора.

На следующий день Смирнов не выехал из Славгорода, как предполагал накануне. Утром передумал. И его объяснение для Компанийца звучало вполне убедительно. Вместо того чтобы приезжать сюда через неделю по делу, которое не успел разрешить вчера, разве не лучше задержаться еще на день? И уедет вечерним поездом.

Однако настоящая причина была иная: не вернулся Гармаш. Что могло случиться? Никакой стрельбы ночью не слышно было. Следовательно, одно из двух: или все обошлось благополучно, или же не решились хлопцы, если что-то непреодолимое стало им помехой. Но так или иначе, Гармаш должен был еще на рассвете вернуться, так почему же… Не выяснив причины, Смирнов, конечно, не мог выехать из города.

А Компаниец собрался ехать утром пораньше, холодком. Влас уже и лошадей в бричку запряг. Пошел открывать ворота. И тут от соседского дворника — через улицу, из первого номера — узнал о ночном необыкновенном происшествии. Чтобы ехать сейчас, нечего было и думать. Все выезды из города немцы перекрыли, ни души не выпускают. И сейчас идут облавы, обыски по всему городу. Разыскивают партизан, которые ночью совершили налет, сняли с виселиц трупы своих двух вчера повешенных и куда-то вывезли. А вместо них… сам он, правда, на базаре не был, своими глазами той панорамы не видел, но кто побывал там — пока еще не хватились немцы — рассказывают: одна виселица стоит пустая, а на другой висит немецкий офицер в полной парадной форме.

Сначала Смирнов воспринял это как буйную фантазию, как выявление тайных чаяний тех славгородцев, которых история с похищением останков партизан хоть и обрадовала, но одновременно показалась не совсем законченной: требовала более эффектного конца. Но позже должен был поверить. Около семи часов и сюда, на Дворянскую улицу, докатилась волна облавы, ввалились и во двор Галагана несколько немецких солдат с полицейским-переводчиком произвести обыск. От них Смирнов и узнал, что действительно наглые «бандиты» не только сняли с виселиц своих, но и повесили обер-лейтенанта из штаба дивизии. И даже по некоторым их намекам понял, что немецкая комендатура будто бы напала на след. Во всяком случае одну соучастницу их уже арестовали.

Смирнов в страшной тревоге: о какой соучастнице речь? Едва дождался девяти часов и поспешил в земскую управу, надеясь от заведующего школьным отделом Мандрыки — ибо знал о его приятельских отношениях с начальником городской державной варты — узнать подробнее о ночном происшествии.

Мандрыка уже был в своем кабинете.

По его словам, дело происходило так. Начальница женской гимназии госпожа Файдыш пригласила вчера на выпускной вечер нескольких штабных офицеров, среди которых был и обер-лейтенант фон Хлюппе. Здесь он и познакомился с очень хорошенькой выпускницей, которая к тому же прекрасно владела немецким языком, Линой Марголис, дочерью врача. Видимо, девушка произвела на него впечатление. Весь вечер ухаживал за ней, а потом пошел провожать ее домой. Вот тогда, при выходе из гимназии, коллеги и видели его в последний раз, около двенадцати часов ночи. Что происходило дальше, как развивались события, закончившиеся так трагически, и они, конечно, не знали. Посоветовали коменданту разыскать и допросить эту выпускницу, имени которой, к сожалению, никто из них не знал. Через какие-нибудь полчаса перепуганную девушку уже доставили в комендатуру. Со страха и, должно быть, по наставлению родителей она чистосердечно рассказала все, не скрывая мельчайших подробностей. С четверть часа шли к ее дому, потом еще и возле дома прогуливались, возможно, с полчаса. И только в полночь — как раз пробило двенадцать на думской башне — она стала прощаться. Зашли уже в тамбур подъезда. Но позвонить лейтенант ей не дал, схватил грубо в объятия. Тогда, наверно, вырываясь от него, она и вскрикнула, а может, кто с улицы просто услышал их молчаливую борьбу и кинулся на помощь. В последнюю минуту, вконец обессиленная, утратив способность сопротивляться, она вдруг почувствовала, что его руки мгновенно ослабели, а из горла вырвался ужасный хрип. Она раскрыла глаза и увидела над собой и над ним чью-то наклонившуюся огромную фигуру, что заслонила собой весь вход в тамбур. Что было дальше, она не знает: в ту же минуту потеряла сознание. А когда пришла в себя, ни лейтенанта, ни того неизвестного человека возле нее не было. На улицу выглянуть она боялась и скорей заколотила кулаками в дверь. На вопрос коменданта, какой он на вид, тот человек, девушка ответила, что лица его не разглядела, так как в тамбуре было совсем темно. И хоть ясно было, что девушка говорила правду, ее все же задержали в комендатуре. Для опознания, как сказал комендант, того бандита среди всех подозрительных, что будут захвачены во время облавы в городе.