— А вы, значит, Федор Иванович, в нашей Ветровой Балке были? — спросил он взволнованно, ожидая, что Бондаренко скажет хоть что-нибудь и о своей племяннице.

— Да, еще в мае. Когда вернулся из ссылки. Ездил в гости к сестре, к Гармашихе. Так ты, значит, и есть этот самый Грицько? Слыхал, слыхал.

— Где вы слыхали? — радостно насторожился парень.

Но Федор Иванович ответил уклончиво:

— Ну где ж, в Ветровой Балке. — И спросил сразу же: — А ты что это — в отпуск или совсем уже отвоевался?

— Да я сам еще толком не знаю. Не хочется и рассказывать: смех и горе! — Грицько выругался сердито и сразу же поправился: — Оно, собственно, не такое уж и горе. Обидно просто. Как-никак три года в окопах погибали. Хвалиться, правда, нечем, сами знаем уже, что без толку. Но ведь погибали. Хотя бы это во внимание приняли. Где там! По куску хлеба на дорогу не дали.

Волнуясь, он скрутил новую цигарку, закурил и стал рассказывать.

Всего несколько дней, как прибыли они — украинский батальон — из-под Минска в Киев. С какими чувствами ехали, нужно ли говорить! Одно слово — домой, на родную Украину. Еще задолго до Киева начали готовиться — брились, сапоги ваксили. Оратора от себя выделили — отвечать на приветствия.

— Ей-бо, и смех, и грех! Ведь Киев-то не принял нас!

— А ты ведь из Киева едешь?

— Это уже потом. — Он немного помолчал и снова продолжал рассказ.

Двое суток на Дарнице простояли в эшелоне. Куда только не посылали своих делегатов! И в Генеральный секретариат, и в Совет солдатских депутатов. Никакого толку! Только третьего дня добились: отвели для батальона казарму в городе. Выгрузились на той же Дарнице — и пехтурой на Киев. В городе хоть бы собака залаяла навстречу. Молча промаршировали на Лукьяновку, в казарму. А там как глянули — окна выбиты, мусор по колено. Ну, тут уж не вытерпели — и те стекла, что уцелели, высадили. А ночью «вольные казаки» окружили казарму и обезоружили весь батальон. На другой день в руки каждому бумажку — к своему уездному воинскому начальнику, чтоб по запасным батальонам порастыкал.

— Нет дураков! — кончил он свой рассказ. — Если мы не нужны, то мы и по домам можем. Пускай уж нам будет хуже!

— Оно так-то так, да усидишь ли дома?

Федор Иванович стал рассказывать ему о последних событиях на Украине, о том, что война с Центральной радой неизбежна. Может быть, к концу зимы вся Украина будет уже сплошным фронтом.

— Да уж и сейчас идет война на Донбассе — с Калединым! Значит, расползаться по домам, как мыши, не выход. Да еще без оружия.

— То-то и горе, что без оружия, — согласился Саранчук. И, задумавшись, молчал некоторое время. Вдруг спохватился: — А что о вашем племяннике Артеме Гармаше слыхать? Пока дома жил, крепко дружили с ним.

— В Славгороде сейчас.

Саранчук обрадовался и удивился:

— Каким образом?

Федор Иванович рассказал, что знал, об Артеме.

До войны работал он в Харькове, на паровозостроительном. В шестнадцатом году во время забастовки был арестован. Несколько месяцев просидел в холодногорской тюрьме. Когда из тюрьмы вышел, на завод уже не приняли, как политически неблагонадежного. Потом забрали в маршевую роту и погнали на фронт. Был ранен. В этом году. Уже после революции.

— Это, должно быть, во время летнего наступления Керенского?

— Нет, раньше. В первые дни Февральской революции. И не в бою даже. В немецких окопах, во время братания с немцами, накрыла своя же артиллерия.

— Вот так своя!

— Как видишь. После госпиталя он уже с полгода в Славгороде, в запасном саперном батальоне. Не знаю, в Славгороде ли он сейчас, — заключил Федор Иванович. — Неделю тому назад в Харьков поехал в командировку. Должен был уже вернуться.

— Вот бы встретиться! — вздохнул Саранчук и надолго замолчал, погрузившись в воспоминания.

Проехали Лубны.

В купе зашел Гаевой. Он был в пальто нараспашку, в руках держал кожушок. Молча подал его Федору Ивановичу.

— Хоть малость полегчало? — спросил Бондаренко.

— Да, вроде…

Но по бледному лицу с запавшими глазами, по запекшимся губам видно было, что не очень полегчало. Присев на лавку, он уперся локтями в колени и опустил голову на ладони. Затем произнес тихо:

— Ромодан сейчас.

С верхней полки спрыгнул Савчук.

— Я выскочу, дайте письмо.

— Только нужно с надежным человеком передать. Чтоб наверняка попало в руки.

Тогда Федор Иванович и надумал.

— Грицько, — обратился он к Саранчуку, — а ты б, часом, не занес письмо к моим?

— С дорогой душой.

— Только гляди не подведи, земляк!

— Еще чего! — нахмурился Саранчук. И бережно, как, бывало, на службе казенный пакет, заложил письмо за обшлаг рукава шинели. Простился с Федором Ивановичем и направился к выходу.

В вагоне стало еще просторнее. Освободилась еще одна верхняя полка — заняли для Гаевого. Савчук свою освободил для Федора Ивановича, а сам, взяв у соседа по купе котелок, выбежал на перрон набрать воды.

Федор Иванович подошел к окну и глядел на заснеженную дорогу по ту сторону станции, прислушиваясь к глухому шуму на перроне.

Поезд стоял долго — паровоз набирал воду. Уже отошел и ромодановский на Славгород. Наконец ударил третий звонок. Где-то впереди загудел паровоз, лязгнули буфера, и вагоны вздрогнули. Савчука все еще не было. И вдруг он, запыхавшись, вбежал в купе.

— Беда в Славгороде!

— Что такое? — Гаевой и Федор Иванович, встревоженные, глядели на него.

— Обезоружили наших!

— Кто? — вскричал Бондаренко.

Савчук начал рассказывать. Встретил знакомых солдат из саперного батальона. С полчаса как прибыли они на станцию. Ночью гайдамаки обезоружили их, загнали в вагоны и под охраной завезли сюда, в Ромодан. Сидят без паровоза, в холодных вагонах…

— Гайдамаков целый курень, говорят, прибыл из Полтавы. Полуботьковцы.

В Славгород ромодановский поезд пришел еще до рассвета. На заснеженном перроне было пусто. Лишь одинокие фигуры железнодорожников с фонарями в руках бесшумно, как тени, сновали по колеям. Да вдоль классных вагонов, стоявших на первом пути, как раз против вокзала, с обеих сторон ходили часовые.

В вагонах, видно, еще спали, потому что окна были закрыты шторами.

«Наверное, полуботьковский штаб», — сразу же догадался Саранчук. Он еще в поезде, из рассказов пассажиров, узнал о разоружении саперного батальона в Славгороде. Успел и пораздумать над этим событием и ничего страшного в нем не увидел. «Ну, и поедут себе домой. Подумаешь, какая беда!» Одного не одобрял только — той грубости, с которой выпроваживали их: среди ночи, почти раздетых, под охраной погнали из казармы на вокзал. «Неужели все-таки нельзя было иначе, чтоб по-хорошему? Ведь свой брат — солдат! А может… полуботьковцы и есть те же «вольные казаки»?»

Поэтому то, проходя мимо штабных вагонов, Саранчук пристально вглядывался в часовых — хотел сразу же разгадать, что это за люди. Но что можно было увидеть? Да еще ночью? Солдаты как солдаты. В обычных серых шинелях, в солдатских шапках. Это с особенным удовлетворением отметил Саранчук. Такие точно, как он. Такие же и фронтовики, верно.

У входа на вокзал, по обе стороны дверей стояли двое вооруженных гайдамаков, они внимательно присматривались к проходившим пассажирам и время от времени, на выборку, требовали документы. Проверили и у Саранчука, даже его вещевой мешок ощупали, и пропустили. «Ну что ж, правильно, на то и служба…» — даже похвалил их про себя Саранчук.

Одно беспокоило его: что теперь с Артемом? Это ж, наверно, и его… А впрочем, кто знает? Может, он еще из Харькова не вернулся.

Прямо с вокзала и отправился на Гоголевскую улицу, к Бондаренкам.

Уже более десяти лет семья Бондаренко жила здесь, на Гоголевской, в номере семнадцатом, в подвале, — с тех пор как после ареста мужа, в девятьсот шестом году, перебралась Маруся с двумя детьми сюда, к родителям. Уже давно умерли родители, подросли дети, а все не могла Маруся выбраться на лучшую квартиру. И работала как проклятая — по домам ходила стирать; раньше работала одна, теперь вот уже третий год, как дочка Таня поступила на табачную фабрику. А едоков хватало: кроме детей, покойный отец, старый Мороз, года за четыре до смерти уже не работал нигде, все хворал. Да и в Сибирь мужу тоже нужно было хоть изредка посылочку собрать и деньгами рублишко какой. Трудно жилось. Уж и не думала никогда Маруся о лучшем. Боялась, чтобы хоть отсюда хозяин не выгнал. Подчас на хлеб нет, а за подвал уже наперед заплатит.