— И до каких же пор? Рождество идет — ни просолу, ни мела нет в лавке.

— А почему вы ко мне с этими вопросами? — пожимал плечами председатель и оглядывался, прикидывая, как бы ему из толпы выбраться. — Есть правление в кооперации, Пожитько в земельном комитете.

— Да ты же председатель!

— То-то же! У меня и без этого дела хватает. Коли не я, так кто же тогда будет правильную политическую линию в волости вести? Чтобы была как борозда ровная у хорошего пахаря. Работы хватает. Сейчас все силы на подготовку к выборам в Учредительное собрание.

— Да были уже выборы. Ты лучше скажи: когда будут наши?

— То не те были. То всероссийские. От них толку не будет: разгонят большевики. Сами ведь власть захватили в Петрограде. А теперь и у нас хотят навязать народу свою диктатуру. Не выйдет!

Последние слова Рябокляч откровенно адресовал Артему. Внимательно всматриваясь в его лицо, он даже прищурил один глаз и, довольный, топорщил рыжие подстриженные усы.

— А я верю, что выйдет! — сказал Артем, обращаясь не столько к Рябоклячу, сколько к стоящим вокруг людям, а их собралась уже целая толпа, заполонившая двор. — Теперь народ уже не тот. Долго водить себя за нос не даст никому. Диктатурой пугаешь? А разве не диктатура пролетариата, не большевики во главе с Лениным впервые в истории дали народу мир и землю трудящемуся крестьянству?

— С миром ты не спеши, — остановил Рябокляч. — Еще неизвестно, что там, в Бресте, немецкие генералы, какую мину подложат. А про землю — кто вы такие, чтобы землю крестьянам давать? Крестьяне сами хозяева земли, сами ее и возьмут.

— Конечно! И даже раньше, чем ты думаешь. Не будут ждать Учредительного собрания, пока господа Грушевский да Винниченко с петлюрами всякими смогут обвести мужика вокруг пальца. И никакие потуги вашей куркульской партии не помешают народу. Железной метлой сметет он вас в мусорную яму истории. Вот спрашивали тебя, когда перевыборы. Почему не сказал?

— Тебя ждали! — иронически ответил Рябокляч. Но потом, очевидно сообразив, что для людей это не ответ, добавил хмуро: — Нет никаких указаний сверху.

— А снизу? Я, например, слышал о постановлении некоторых сельских обществ…

— А всего обществ в волости десять. Что ж те четыре? Явное меньшинство.

— Как черт ладана, боитесь перевыборов. Знаете: как честные люди придут к власти да как разберутся… Я не про тебя лично говорю. Может, все делается у тебя за спиной. Хотя и это для тебя не оправдание. Как разберутся, что вы здесь, в имении, натворили! Сколько добра народного разворовали! Ты вот хлопцев холодной стращал. Гляди, как бы вам всей компанией в ту холодную не угодить!

— Гляди, как бы я тебя еще сегодня не посадил! — рассвирепел Рябокляч.

— Да стеречь некому! — сказал шутя Легейда. — Разказачили твоих казаков. Еще где-то двое слоняются, да, видно, им тоже не миновать.

— У меня есть и кроме ваших лопухов! — сказал председатель. — Только подам команду своим лесовикам — лещиновцам…

— Ну, это ты, Демьянович, совсем бог знает что говоришь. Не подумав ляпнул. Да разве можно равнять вашу Лещиновку с нашим селом? Да Ветровая Балка по дворам в четыре раза побольше вашей Лещиновки. Почти сотня фронтовиков. И не все с пустыми руками вернулись. Только свистнуть!.. А учти, Демьянович: такой, что сможет свистнуть, у нас, ей-ей, найдется.

— Ну вот! Договорились до самой точки! — криво усмехнулся Рябокляч. — Дальше только и остается — врукопашную, в штыки! Домитинговались, одним словом. Хватит, кончай базар! — И сразу, чтобы последнее слово осталось за ним, торопливо проковылял сквозь толпу к саням. — А оружие, хлопцы, — крикнул уже из саней, — если боитесь в руки им отдать, отнесите сейчас же в волость. Деду Герасиму отдайте. Пусть пока сложит в моем кабинете. — И ткнул набалдашником трости кучера в спину.

Лошади рванули с места, только снежная россыпь обдала толпу.

Люди стали медленно расходиться.

Лука кивнул головой на двери:

— Зайдем, хлопцы. Есть о чем поговорить. И ты, Артем.

Артем сказал, что если и зайдет, то только на минутку. И, войдя в хату, даже не сел.

— Полдня иду и никак не дойду до Тымиша. А дело спешное. Не серчай, Дарина, в другой раз посидим. Расскажешь, как ты Луку своего в гайдамаки не пустила. — И к хлопцам: — А вам поговорить следует, если уж решились на такое дело! И не дрейфь, хлопцы. Слышали Петра Легейду? Правду сказал: в случае чего целый отряд за плечами у вас встанет. А вот с этой нечистью, — кивнул головой на стол, куда Дарина уже поставила бутылку самогона и всякую снедь, — нужно, хлопцы, кончать. Всерьез и надолго. А тебе, Грицько, и на этот раз уж лучше было бы обойтись без нее. Ты же зарок пытался давать? Комедию ломал?..

— Так это же, Артем, именно один из тех особых случаев, — полушутя ответил Грицько, — о которых мачеха тогда говорила. Со свадьбы начала, да не все перечла. Как это можно, чтобы дружбу боевую да не окропить!

— Не бойся, ума не пропьем! — успокоил Лука. — Да садись и ты с нами! Ну, если недосуг тебе, не буду и просить. Будь здоров! — И, когда Артем вышел, а хлопцы сели за стол, Лука, уже наливший чарку, перед тем как выпить, сказал жене: — Запри дверь на засов, Дарина. Вернее будет!

Дарина молча вышла в сени и щелкнула засовом.

Прокоп Иванович Невкипелый уже второй месяц лежал, прикованный к постели острым приступом ревматизма, который он приобрел еще на Нерчинских рудниках, отбывая там двенадцатилетнюю каторгу. Тогда, в девятьсот шестом году, полтавский губернский суд приговорил его к восьми годам каторги. А в двенадцатом году за активное участие в восстании в связи с расстрелом рабочих на Ленских золотых приисках ему набавили еще четыре. Февральская революция застала всего лишь с несколькими месяцами неотбытого срока. И как раз во время очередного приступа болезни. С неделю уже валялся он в казарме на нарах без всякой медицинской помощи и ухода. Потому-то, оказавшись вдруг в санитарном вагоне поезда «Владивосток — Москва», Прокоп Иванович, как потом с не очень веселым юмором рассказывал своим односельчанам, сначала даже подумал, что это он уже помер. И уже на том свете попал в рай. Видать, и там на небе, как и на земле, все пошло вверх дном. Ведь разве раньше, при старом режиме, святой апостол Петр пустил бы такого грешника-каторжанина в рай, когда ему дорога прямехонько в пекло?! А было тут, в поезде, и впрямь словно в раю. Выкупанные, как малые дети, в белых сорочках, на чистых постелях. А между койками, как ангелы, только что крыльев за плечами из-под белых халатов не видно, ходят сестры милосердия. Ласковые да заботливые. «Может, вы, гражданин хороший, желаете чего? Может, вам, пока обед, книжку или газету почитать?» А про харчи и говорить нечего! Не то что не пробовал никогда такого, а и нюхать не доводилось: коль не котлеты, то яичница на сале, а коли не яичница, обратно тебе котлеты! За те две недели, что домой добирался, поправился даже, будто соком налился. Одна беда: ноги в суставах так крутило, что и рай не мил!

В Славгороде встретили музыкой. Здесь же, на станции, в зале первого класса, куда раньше и порога нельзя было переступить, устроили обед на всех. С речами. Даже по стакану церковного вина перепало каждому. А потом — которые здоровые, те разошлись по домам или разъехались, ведь со всего уезда люди были. А больных рассадили по фаэтонам — и через весь город, до самой больницы. Как господа на прогулке. На поправку. Оно можно было бы и домой. Двенадцать лет — это не шутка. Но больше терпел, не хотелось на костылях, калекой, в хату свою войти. В больнице и лечить стали. И домой подали весточку. Приехала Параска. Но это уже потом. А сначала тоска жить не давала: и близко от дому, а лежи. И в городе никого знакомых. Был, правда, Федор Бондаренко. Сообщить бы, если жив и вернулся, чтобы проведал, но неизвестно, где живет, на какой улице. Но все-таки разузнал, просто посчастливилось: одна докторша, как выяснилось, жила с ним в одном дворе. Еще бы! Она непременно скажет. И правда, пришел на следующий же день. Прямо с работы. А работал на том же заводе, что и до каторги. Изменился мало, поседел только. А вытерпел и он много. Правда, после каторги несколько лет жил на поселении. Человек мастеровой, без дела не сидел — и отошел немного. Да и дома вот уж больше месяца. Партийный, известное дело, как и тогда был. Вот и его, Невкипелого, спросил чуть ли не с первого слова: «Ну, а ты, Прокоп, в какой партии теперь?» — «В той же, что и тогда был: бей буржуев в пух и прах за бедноту всемирную!» — «Правильная партия», — говорит. Он первый и рассказал Прокопу Ивановичу про Ветровую Балку, о том, что там делается. И Параску известил (депешу дал или позвонил в волость). Приехала. Хотела было забрать домой, да та же самая докторша — душевная дивчина! — и Федор вдвоем уговорили остаться еще недели на две. Чтобы без костылей домой ехать. Так оно и вышло. Правда, не две недели, а целых три пролежал еще, зато твердо стал на ноги. И перед маем уехал домой.