— А это уж как хозяин, — сказал Артем. — По мне — в три шеи их со двора.

— Ну, а ты, Гриша, и ты, Артем, зайдите же в хату. Беспременно! — поежилась от холода Дарина и скрылась в сенях.

— Так вот что, хлопцы! — после минутного раздумья сказал Грицько. — Идите и не оглядывайтесь. И не рассказывайте никому. Считайте, что ваш отряд казацкий расформирован.

— Как это «идите»! А оружие? — возмутился Семен. — Отдай винтовки!

— Сразу видно, что не солдат, — сказал Лука. — Оружие принадлежит тому, у кого оно в руках. Такой закон. Не удержал в руках, ну и попрощайся! Идите к такой-то матери! Не доводите до греха! Пошли, хлопцы, в хату.

В это время к воротам подъехали нарядные сани, запряженные парой вороных. Дебелый кучер лихо осадил лошадей, а из саней вылез невысокий худощавый человек в романовском полушубке, в каракулевой шапке пирожком.

— Председатель! — пронесся по толпе шепот. И народ расступился, чтобы дать ему пройти от ворот к хате.

Поздоровавшись с людьми, невысокий человек, опираясь на палку, неторопливо прошел сквозь толпу и остановился неподалеку от порога.

— Что случилось? Что здесь за стрельба? — спросил он, оглядывая вооруженных парней. На Грицьке остановил взгляд: — Ты кто такой?

— А ты кто?

— Я председатель волостного ревкома, — сдержанно ответил человек и для усиления эффекта прибавил, очевидно полагая, что фамилия скажет больше, чем должность: — Рябокляч.

— А меня зовут Григорий Саранчук.

— Видать, недавно вернулся?

— Недавно!

Дудку Луку и Остюка Ивана председатель уже знал, ни о чем не стал спрашивать их. А на Артеме задержался взглядом, но молчал. Словно силился вспомнить, где он уже видел его. Артем курил и тоже молча смотрел на него.

Рябокляч Иван Демьянович был родом из Лещиновки. В тысяча девятьсот пятом году, вернувшись с шахты в свое село новоиспеченным эсером, верховодил в сельской громаде, за что и был арестован в девятьсот шестом году. Сидел в тюрьме. После суда был несколько лет в ссылке. Перед войной возвратился домой, на этот раз уже украинским эсером, окончательно запутавшись в программах и платформах, жил в Лещиновке, работал лесником. Был на войне. Незадолго до Февральской революции вернулся из госпиталя с поврежденной ногой. И с начала Февральской революции по сей день был председателем волостного ревкома.

— Вспомнил, — сказал наконец Рябокляч. — Гармаш? Юхима сын?

— Он самый.

— Слыхал, слыхал. — И, прищурив глаза, как-то неопределенно, — как и все, что он делал, — не то осуждающе, не то, наоборот, одобрительно кивнул.

Но Артем все же уловил нотку неприязни. И ответил в тон ему:

— К сожалению, не могу того же сказать о вас, товарищ Рябокляч.

— Не можешь?

— Слишком уж как-то тихо председательствуете!

— Тихо?

— Я, правда, не часто бываю в селе. Но когда ни приеду, только и слышу почему-то: «Пожитько», «Пожитько». А «Рябокляч», кажись, впервой и слышу вот сейчас.

Эти слова задели Рябокляча. И потому, что это на людях. И потому, что это было правдой. Сам иногда чувствовал, что он за эти девять месяцев сошел на нет как политический руководитель в волости. В первые месяцы был еще какой-то пыл, но потом незаметно для него самого другие — более ловкие и энергичные, такие, как Пожитько из земельного комитета, как Шумило из ревкома, — взяли на себя почти целиком все его права и обязанности, оставив за ним единственное право — олицетворять политическую власть в волости, охотно предоставив ему все наиболее эффектные атрибуты этой власти: кабинет, роскошно обставленный мебелью из помещичьего имения, часового из «вольных казаков» возле порога, пару наилучших помещичьих выездных лошадей. Вот почему он не считал нужным переселяться в Ветровую Балку и жил у своей сестры-вдовы в Лещиновке. Что уж там две версты! Десять минут езды. Он даже обедать ездил каждый день в Лещиновку. Так и сегодня, вышел к саням, а тут стрельба на Новоселовке.

— Значит, тихая работа не по тебе? — после долгой паузы, когда придумал, что ответить, сказал Рябокляч. — Ну, а что толку из того, что ты с таким треском и громом? Заварил кашу, а сам в кусты. В Ветровую Балку хорониться приехал!

— Ох, и агентура у тебя! — перешел и Артем на «ты». — Не хуже, чем при старом режиме у станового пристава или у земского начальника.

— Последнее дело, Демьянович, — вмешался в разговор Петро Легейда, — к бабской болтовне прислушиваться.

— Да не все ли равно мне, что там, в городе? Хоть передушите один другого! Ты мне тут смотри! Не баламуть народ. Что это за стрельба была?

— А чего ты, Демьянович, пристал к человеку? — снова вмешался Легейда. — Разве это он? Своих вон архаровцев спрашивай.

Колодий подошел ближе к председателю и стал рассказывать, что Лука отнял у Гмыри винтовку и вот они пришли к Луке отобрать оружие, а он заперся.

— А стрелял кто?

— Да мы. Вверх. Думали — страху нагоним, откроет. А он из хаты как начал палить!

— Как из хаты? Куда же?

Теперь уж Федор должен был рассказать о разбитых окошках.

— А это уж зря, — довольно равнодушно заявил председатель. Потом, подумав немного: — Скажите деду Герасиму — пусть на чердаке у нас поищет. Еще с царских портретов там столько стекла! Правда, битое, но на такие оконца можно выбрать. И чтоб это мне было в последний раз. Такая анархия! У меня недолго и в холодную попасть. Ну, кончай базар!

— Так оружие не отдают!

— Как это не отдают? Смешно слушать! Немедленно же отдайте!

— Кому отдать? Вот этим… — Грицько употребил довольно обидное для «вольных казаков» прозвище.

— Одурели или пьяные? — Рябокляч от удивления пожал плечами. — А кто же у волости караулить будет? А усадьбу охранять?

— Так охранять и я согласен! — крикнул кто-то из толпы. — То охрана! Ночь на печи переспит с кухаркой, а на рассвете, пока народ во дворе еще не зашевелился, мимо кошары идучи, ягненка под полу.

— Да еще выбирает не какого-нибудь, а чтоб каракуль! Вот тебе и смушка, и тушка — на закуску. А самогон и дома есть!

— Да ведь пост, — пошутил кто-то из женщин.

— Это нам. Нам и на святках пост будет. А кому-то и сейчас мясоед!

— А чего это пан Погорелов приехал? Кто ему дозволение дал?

На это Рябокляч возразил:

— А никакого дозволения ему пока что ни от кого и не требуется. До Учредительного собрания. Как там решат. А пока что живи себе. Гуляй в парке. Дыши свежим воздухом. И с едой не притесняем: хочешь — постное ешь, хочешь — скоромное. А вот в хозяйство нос не суй! Не твое уже, народное!

— А чего же это Пожитько чаи с Погореловым да с управителем распивает? А может, и по чарке!

— Не знаю. Не знаю, не видел еще Пожитько сегодня. Завтра на заседании ревкома спрошу.

В разговор вмешался Колодий.

— А вот намедни Гармаша Остапа, брательника его, — кивнул головой на Артема, — мы с Пожитько во двор экономии с волами погнали. Самоуправно взял в загоне дерево из леса возить. А там, во дворе, мы и столкнулись с генералом да управляющим. Ой, как схватились! Пожитько волов не дает, а генерал в одну душу: «Пока я здесь еще хозяин!» И дозволил, на целый день. Сейчас, в который раз уже, Остап в лес поехал.

— Вот тебе и не хозяин!

— А я сунулся к Пожитько — хоть хворосту привезти бы, — так «нет распоряжения» и «голову не морочь».

— У барина больше сочувствия, чем у своего?

— А это из тех своих, которые последнюю сорочку снимают. Небось как для себя!..

— А почему соли, почему керосину в лавке нет? — подступили ближе к председателю женщины.

— Потому, что керосин — Баку, а соль — Азовское море. Может, вам еще и материи? Ситцу в цветочках? Нету, да и не ждите, бабоньки, скоро. Обходитесь, как сами знаете. Пока своих фабрик на Украине не настроим. А сейчас дружественные державы и подкинули бы, так не до того им: с немцами нужно кончать. Да еще одним приходится! Мы же бросили фронт. По домам отсиживаемся! Отозвали-таки своих, по науке Невкипелого, как он Первого мая на митинге учил. Вот и будьте довольны тем, что мужья возле ваших юбок. Для чего вам керосин?! Как-нибудь и в потемках… — И сам засмеялся своей шутке.