— Вот, вот, именно так! — зло усмехнулся Гмыря. — Это им как раз и на руку. Им хотя бы еще год держать имение на учете и земельном комитете. Мало еще потянули оттуда!

— А ты докажи! — вспыхнул Пожитько и шагнул к Гмыре. — Что ты на честных людей поклеп взводишь! Сатана рыжий!

— Ну, это уж!.. — возмущенная, поднялась с места Ивга Семеновна. — Это уж безобразие!

Вскочил с места и Диденко. Подошел к ним и развел их в разные стороны.

— Друзья! Какое наследство не поделили?! Стыд просто! И ужас! — Он отошел к столу, чтобы можно было окинуть взглядом всех, кто в комнате, и продолжал с искренним возмущением: — Именно ужас! Ведь если мы, цвет нации, можно сказать, лучшие ее сыны, не придем к согласию, то что уж говорить о народе в целом! Нечего нам тогда и огород городить со своей государственностью. Не горазды плясать — нечего и музыку заказывать. Пускай Московщина и дальше нами правит, как два с половиной столетия… Устраивает вас такая перспектива? Молчите? Вот и хорошо. И будем считать инцидент исчерпанным. Тихо-мирно найдется о чем поговорить. Согласны? Как вы, петухи?

Пожитько жестом доморощенного актера поскреб в затылке и сказал с соответствующей интонацией:

— Ин быть по сему!

Гмыря остывал медленнее. Молча сердито сопел, мял в кулаке рыжую бороду и наконец вместо ответа сказал, обращаясь к невестке:

— Скажи Харитине — пусть самовар поставит!

Сбор участников «облавы» был назначен в казенном лесу, возле хаты лесника. Выходить из дому должны были, как только прозвонят к «достойно». Это было самое удобное время. Раньше не было надобности, да и не всякая хозяйка в воскресенье рано управится, чтобы накормить чем-нибудь горячим уходящего на целый день мужа. А позже — трудно было бы избежать любопытных: после обедни нашлось бы немало охотников, особенно среди молодежи, принять участие в облаве. Ради развлечения, хоть и без оружия, просто в роли загонщиков. А нужды в этом не было. Наоборот, один лишний мог бы все испортить. Дело требовало откровенного, прямого разговора единомышленников.

И день выдался на славу — ясный и погожий. Небольшой морозец после вчерашней оттепели покрыл за ночь все пушистым инеем, преобразив знакомый до мелочей окружающий мир в волшебную зимнюю сказку. Невольно вспоминалось, что уже когда-то давно видел мир именно таким. И воспоминания вели в далекое прошлое, в детство, когда, может быть, после прочитанного в школе стихотворения приснились ночью и сам Дед-мороз, который «обходит владенья свои», и вот такой, словно заколдованный лес.

И хотя лесник Сидор Деркач нисколько не был похож на сказочного Деда-мороза — ни седой бороды (бритый подбородок, подстриженные рыжеватые усы), ни густых, покрытых инеем бровей, — это не портило очарования.

— Хозяину леса почет и уважение!

— Здоро́во, хлопцы-моло́дцы! А куда путь держите, коли не секрет?

— Вот здесь и разобьем лагерь. Никого еще не было? Ну, стало быть, мы самые первые — авангард.

«Хлопцы-моло́дцы», среди которых только Андрий Лукаш был действительно еще холостым, а Кирило Левчук и Овсий Куница женатые уже лет по десять, выбрали место на солнечной полянке через дорогу от хаты лесника и насобирали веток, валявшихся здесь в достатке после недавней порубки. Лесник принес сухих щепок, развели костер. Тем временем подошли Артем Гармаш с Петром Легейдой, Невкипелый Тымиш с Терешком Рахубой. А спустя некоторое время — неразлучная после вчерашнего троица: Грицько Саранчук, Лука Дудка и Остюк Иван. Расположились возле костра — кто на пеньке, кто на охапке хвороста, а кто и просто присев на корточки.

Лука по привычке сразу начал сквернословить. И без всякой причины (ругань была для него как поговорка). В другое время никто, пожалуй, и не обратил бы внимания, но сейчас не успел еще Лука после ругани и дух перевести, как Кирило Левчук сказал внешне спокойно, но, чувствовалось, с сердцем:

— Слушай, Лука! Говорю без шуток: еще раз ругнешься так — опомниться не успеешь, как заеду в ухо. Имей совесть! Глянь только, какая красота вокруг. Какое чудо природы!

Лука прикурил от вынутого из костра уголька, выпрямился во весь рост и глянул вокруг. И словно бы только теперь все увидел.

— И впрямь чудо! Разрешаю: бей в ухо, ежели заработаю. Но еще большее чудо, хлопцы, что живы мы, сидим вокруг костра и — дома! А не сгнили в братских могилах. Скажете — нет?

И потекли фронтовые воспоминания. Каждый за три года войны попадал не раз в такие переделки, что и уцелел-то только чудом. А с некоторыми это случалось даже после революции. Левчук в июньском наступлении Керенского едва голову не сложил, получил тяжелое ранение.

Среди сидящих вокруг костра были солдаты со всех фронтов, от Балтийского до Каспийского моря. И не только с фронтов. Были из тыловых гарнизонов (преимущественно после госпиталей) — даже из таких больших городов, как Киев, Харьков, Смоленск. И из их рассказов послереволюционная жизнь страны возникала панорамой — красочной и животрепещущей.

С особым интересом слушали рассказ Овсия Куницы, вернувшегося всего несколько дней тому назад из Смоленска, где он лежал в госпитале.

О жизни в «большевистской России» после Октября ветробалчане кое-что, конечно, знали и раньше. Ленинские декреты о мире и земле вот уже второй месяц волновали Ветровую Балку. Номера газет, где были напечатаны эти декреты, были зачитаны до дыр и переходили из хаты в хату. Многие выучили декреты наизусть. И в общей беседе, когда завязывались долгие и страстные дебаты по этим наболевшим вопросам, всегда оказывался кто-нибудь из таких «подкованных». Но хватало и иных «грамотеев» — прилежных читателей эсеровской «Боротьбы», которые искусно орудовали редакционными комментариями к этим декретам. Они использовали их по-своему, как большевистскую пропаганду — и только. Поэтому очевидцы, такие, как Овсий Куница, были для всех счастливой находкой.

Главным образом, конечно, расспрашивали Овсия о том, как русские крестьяне проводят в жизнь большевистский декрет о земле. Как поступают они с помещичьей землей и с имениями. Овсий подробно рассказывал. Хотя и не довелось самому побывать ни в одной деревне там, на Смоленщине, но разве мало приезжало в госпиталь к раненым родичей из деревень. Да и сам, когда стал поправляться, бывало, каждый день на базаре среди приезжих крестьян терся. Приглядывался, расспрашивал. Делят землю. И хозяйство делят. И помещиков — в три шеи из имений. Тех, которые засиделись, сами не удрали, заблаговременно.

— Не то что у нас! — заерзал на пеньке от возмущения Дудка Лука и уж хотел… но невольно глянул на Левчука да только челюстями повел. — Не от нас Погорелов бежит, а к нам! И что он себе думает?!

— Терешка спроси, — улыбнулся Левчук. — Он, слыхать, вчера за ужином по чарке с Погореловым пил. Знать, и об этом была речь.

— А конечно, была! — в тон ему ответил Терешко. — Думает, что дураков на его век еще хватит.

— Боюсь, короткий век определил сам себе!

Вот так, начавшись с шутки, и зашел разговор про ветробалчанскую жизнь. Сначала Терешко подробно рассказал о вчерашнем собрании батраков, на котором был избран батрацкий комитет в составе Омелька Хрена, деда Свирида и его, Рахубы Терешка; о постановлении собрания обратиться к сельскому обществу с заявлением-просьбой учесть при разделе земли и имущества помещика и их, батрацкие, интересы. Чтоб не пустить людей по миру. И советовали наилучший выход: организовать в экономии прокатную станцию рабочего скота и инвентаря, а также племенные пункты. И, наконец, подсказывали в своем постановлении, как поступить с помещиком Погореловым. Чтобы и без насилия, но и без поблажек. Запрячь водовозного Чубарика в розвальни, да и отвезти на станцию — пусть попробует хоть напоследок не под медвежьей полостью, а на соломке!

— А я бы и Чубарика не гонял! — сказал Куница. — А повесил бы ему котомку через плечо с краюхой хлеба да щепотью соли — и дуй на все четыре!