А Грицько уже подходил к ним. Пожал руку тому и другому.

— Очень кстати, — сказал Кандыба, но в голосе не чувствовалось привычной для Грицька приветливости. — А то уж собирался завтра гонца посылать.

— Что такое?.. — насторожился Грицько.

— Партийное собрание назначено на завтра, на утро. Общее для обеих фракций. А потом — сбор всего отряда. Про несчастье с Невкипелым Тымишем слыхал?

Грицько сказал, что встретил Захара с Орисей по дороге сюда. А до этого слышал от одной ветробалчанской женщины, вернулась нынче из города. Хотя душа и до сих пор не может поверить в это.

— Как же это случилось, беда такая?!

— Да кто же из нас был при том! — И уже на ходу: — У самого голова как не треснет от дум, а не могу уразуметь, как это стряслось!

— А эти, что приезжали?

Кандыба даже остановился, пораженный, пристально глянул на Грицька.

— А ты это откуда взял? Ну… что они могли больше нас знать про Тымиша? Откуда ты знаешь, кто это был?

— А я и не знаю, просто догадываюсь, что начальство какое-то, — ответил Грицько, очень удивленный таким поворотом разговора и тоном Кандыбы. Хотел было пояснить, почему догадался: кто же, кроме партизанского начальства, осмелился бы «мылить шею» Кандыбе! Но тогда нужно будет сослаться на загадочную реплику Гусака: «Не мылкое, видать, мыло!», а выступать в роли легкомысленного собеседника Гусака, неспособного даже пустую его болтовню пропустить мимо ушей, ему совсем не хотелось. И он ничего не прибавил больше. Наступила довольно долгая пауза, и наконец Кандыба ее нарушил:

— Не ошибся. Это были из партизанского штаба. В Зеленый Яр поехали.

О зональном партизанском штабе и личном его составе знали в отряде кроме Кандыбы лишь командиры сотен, в том числе и Грицько Саранчук, хотя и не все знали его постоянное местопребывание. Собственно, в какой-то мере Гудзий, как агроном князевского сахарного завода, а стало быть, и житель местечка Князевка, самым уже этим фактом давал пищу любопытным для догадок, но в Подгорцах мало кто и знал, где он живет и работает, ибо свекловодов тут не было совсем, да не было их и среди партизан, собравшихся из нескольких волостей, — бедноты преимущественно. Ведь свеклу сеяли для сахарного завода только крепкие хозяева — с ними он и имел дело. К тому же, для большей конспирации Гудзий, когда бывал здесь, приезжал всегда не на своем очень приметном «выезде» — пегого коня и двуколку он оставлял у своих родителей, в хуторке неподалеку от Зеленого Яра, а оттуда уж добирался сюда или пешком, а чаще, как вот и сегодня вместе с Кушниром, на Тургаевом транспорте.

— Поехали ночевать к Тургаю, — после паузы сказал Кандыба. — Погнушались нашей хлебом-солью. Ну да переживем.

— Но сам факт! — вмешался в разговор Цыбулько. — Теперь мне умысел Кушнира как на ладони. Не иначе, надумал, а завтра, наверно, и попытается…

— Пусть пытается! — не дал и договорить Кандыба. — Не он меня ставил командиром отряда, не ему меня и снимать. А на хлопцев своих я полагаюсь как на каменную гору: не подведут! Правда, и я не дам в обиду никого из них. Пускай чего угодно пришивает мне.

— Да уж куда больше пришивать! — словно сушняка подкинул в костер Цыбулько. — Ежели и так — и от классовой линии уклонился, и в национализме украинском погряз…

— Ну да! Раз ты не в нашей партии, а в другой — неважно в какой именно, эсдек или эсер, правый или левый, для него, как для некоторых китайцы, все на одно лицо; так и здесь, все националисты закоренелые, без пяти минут не петлюровцы. Смешно сказать, до такого слова, как «сотня», придрался: почему не рота? Как в других отрядах? «Сами хлопцы, говорю, так захотели». Так он на это знаешь что сказал?.. «А ежели твои хлопцы захотят шлыки на шапки себе нацепить, так ты и на это согласишься?»

— Не совсем так, — улыбнулся Цыбулько. — Коли уж точным быть, то про хлопцев он сказал не «ежели захотят», а «ежели б захотели».

Кандыба отмахнулся и продолжал:

— Одним словом, вот такого мнения он обо мне, Грицько, а может, и весь штаб так думает. Будто бы попринимал в отряд людей без всякого разбора, совсем чужих революции, а то и скрытых врагов. Вот так! Да чего же им, врагам и чужим, идти к нам сюда! Что у нас — сладкая жизнь тут? С тифозными вшами да на хлебе с макухой! Сказать бы — в качестве лазутчиков, на разведку, — так нечего ж разведывать, нет таких военных объектов. Разве что мост через Псел да баня с вошебойками? Смехота! Егором Злыднем все допекал: бывший, мол, синежупанник. Ну и что? Мало ли кому из пленных в Германии головы тогда задурили. А не бойся, классовое чутье Злыдня не подвело. Лишь только границу перешли, да увидел, что союзнички вытворяют на родной Украине, чуть ли не в первую же ночь и бежал из своей части. Да и не просто бежал. Дежурил в ту ночь в своей пулеметной команде. Вот выбрал подходящее время, повынимал тайком замки из всех четырех станковых пулеметов, а ручной с собой прихватил — да и был таков… Но не успел еще домой добраться, а немецкая комендатура уж отцовскую хату под надзор взяла, подстерегая злостного дезертира. Куда ж было горемыке деваться? Принял его в отряд и не каюсь. И что бы там ни зудели мне над ухом, как бы ни доказывали, не поверю, чтобы это он Тымиша Невкипелого предал, немцам отдал на расправу.

— Но каким же чудом остался живой? И где он сейчас? И почему не возвращается?

— Именно об этом я хотел тебя, Цыбулько, спросить. Думал, может, ты знаешь. А чего Гармаша до сих пор нет?.. — Грицько при этом имени вздрогнул и не удержался, чтобы не спросить, про какого Гармаша речь, на что Кандыба ответил рассеянно: — Про того самого, — и закончил прерванную фразу: — А по их словам уж третий день, как ушел из Славгорода.

— Так в чем же дело?

— Э, кабы я знал! Может, дорога не такая простая, как мы думаем, а с западнями да с волчьими ямами.

Ночевать Грицько остался у Кандыбы. Мог бы и в другом месте перебыть ночь, у кого-нибудь из своих земляков из первой Ветробалчанской сотни (личный состав по подразделениям подбирался по территориальному признаку), которая единственная из тех четырех сотен отряда оставалась еще в Подгорцах, тогда как другие уже перебазировались в разные лесные урочища — в шалаши. Но Кандыба по дороге от ворот предложил ему ночевать у себя, с тем чтобы наедине подробнее поговорить о некоторых деликатных, как он выразился, вещах. О чем именно — у Грицька уже не было времени на расспросы, они как раз подошли к летнему домику в глубине сада, где жили Кандыба с Цыбулько и где сейчас их ожидали какие-то люди. Возле крылечка, вокруг стола под развесистой яблоней поблескивали огоньками цигарок четверо. Грицько присмотрелся повнимательней и узнал сотенных командиров отряда. Должно быть, тоже были на совещании с представителями штаба и не расходились по своим сотням, ждали, видно, напутственного слова, а может, и какого приказа от командира отряда. Грицько поздоровался и подсел к ним.

— Ну что ж, хлопцы, — переждав, пока стих гомон, вызванный появлением Саранчука, которого тут хорошо знали, но не часто видели, сказал Кандыба, — выходит, с легким паром можно нас!

Хмурое молчание в ответ воцарилось за столом. Наконец отозвался Самойло Корж, командир второй Песчанской сотни:

— А коли разобраться, то совсем зря они песочили нас. В чем же тут наша вина? Какая ж это авантюра, ежели все было так хорошо подогнано. А что не выгорело… Всего не предусмотришь!

— Не в этом дело! — воскликнул бойкий и горячий Гнат Ажажа, командир четвертой Журбовской сотни и одновременно секретарь большевистской ячейки отряда. — На этом факте у них лопнуло терпение. А вина наша не в этом. Уж больно медленно раскачиваемся. В других местах — слышим ведь да из газет знаем — земля горит под ногами оккупантов, а мы тут… Да, правда, пилить-строгать куда спокойнее. Но разве мы для того здесь, чтобы подгорян обстраивать? В каждом дворе если не хату новую поставили, так амбар или сарай…