— Однако еще и поныне в долгу у них, чтоб ты знал! — сказал Кандыба. — Как ты скоро забыл, Гнат, великий пост! Когда и сам колодой лежал в сыпняке среди сотни других. И кто ж вас выходил, на ноги поставил, как не те же подгорцы! Отрывая ото рта у себя, у детей своих молока кружку, а то и хлеба кусок…

И Кандыба ничуть не преувеличивал тогдашние лишения. Невольно вспомнил сейчас то время, как только не корил себя, что, будучи тогда председателем волостного ревкома, сам же и разрешение давал продагентам всяким под метелку вывозить все из сельских амбаров, в том числе и в Подгорцах. Поэтому и натерпелись нужды потом. Пока, — а это было уж где-то после пасхи, — не пустили под откос свой первый эшелон с зерном, шедший в Германию, и не завезли себе в Подгорцы пшеницы подвод десятка три. Одну ходку только и управились сделать, а там и дорогу развезло. Вот и кончается запас уже, на неделю если хватит — и то хорошо…

— В других местах, говоришь, — оторвавшись от беспокойных дум, продолжал Кандыба. — Может, у других не так связаны руки, как у нас.

Наступило молчание. Саранчук подождал немного — может, кто-нибудь попросит пояснения у Кандыбы, но потом сообразил, что, очевидно, на совещании шла об этом речь и все, кроме него, знают, о чем говорит Кандыба. Поэтому спросил:

— А чем же связаны руки у нас, Лукьянович? Ежели не секрет, конечно.

— Да какие же у нас от тебя секреты! Вяжет нас прежде всего наш «лазарет». Небось и нынче не меньше сотни в сыпняке да в испанке лежат вповалку по клуням. Ежели б не Харитина Даниловна наша, не знаю, что делали бы. Хоть караул кричи! Вот и доводится все время… — нашел наконец подходящее слово, — балансировать, чтоб не переборщить. — Не будучи уверен, что Грицько понял его, добавил: — Пока не очень донимаем немцев, то и они, вишь, не очень нас беспокоят. А иначе… — И уж теперь обращаясь ко всем: — Иль думаете, большая трудность для них пробиться сюда, в Подгорцы? Одного полка хватит. А мы что выставим супротив них, ежели бо́льшая часть отряда — с вилами да косами?

— Как во время Колиивщины! — бросил реплику Тригуб, командир третьей Михайловской сотни. — А меж тем на дворе как-нибудь век двадцатый, а не восемнадцатый.

— Спасибо, что подсказал. Истинно! И оружие у них современное. Да и хватает его, — продолжал Кандыба. — И пулеметы, и минометы, а будет нужно, так и за артиллерией дело не станет.

— И до каких же пор будет продолжаться это, не знаю, как и назвать, перемирие, что ль? — спросил Ажажа.

— Вчера бы спрашивал. Вчера бы и сказал, потому как думал, вот-вот вернутся хлопцы из Славгорода, а сегодня уж ничего не знаю. Будем завтра вместе думать. Одно только знаю, прежде всего нужно «лазарет» наш ликвидировать. Раздать больных по людям; тайком, ночью развести по окрестным селам. Развязать руки себе, иначе… Нужно трезво смотреть на вещи. Особенно нынче, когда лопнула пустая наша надежда таким легким способом разжиться оружием — у них же самих. Лопнула, как мыльный пузырь. А ты говоришь, Самойло, все так хорошо было подогнано. Эге, лучше некуда!

За неделю до поездки Невкипелого со Злыднем в Славгород именно Корж с тем же Злыднем были посланы в разведку, на окончательные переговоры с тем самым Мейером, поэтому сейчас Коржу в словах Кандыбы послышался словно бы упрек за нерадиво выполненное задание. Незаслуженная обида до щемящей боли в сердце задела его, но он сдержался и сказал как мог спокойнее:

— Ну я же не провидец! Кто думал, что они будут в торбы заглядывать. Тогда, как мы были, никакого контроля при выходе из вокзала не было. Да и в городе за целый день ни одна собака даже справки не спросила. Вот меня удивляет, что на этот раз… Так, будто специально ради них контроль поставили.

— А чего же «будто»! — спросил Тригуб. — Разве это так уж невозможно? Вот в связи с этим и хочу тебя, Самойло, спросить: скажи, в Славгороде вы со Злыднем были весь день вместе, или, может, он отлучался куда-нибудь, хоть ненадолго?

Не догадываясь еще, к чему клонит Тригуб, но уловив в самом тоне его не очень даже скрываемое злорадство, Самойло Корж ответил едко:

— Сдается мне, в нужник отлучался. Но не скажу точно — по малой нужде или по серьезному делу. Не допытывался. А тебя ж небось именно это интересует?

— Нет, меня интересует иное, — любуясь своей выдержкой, сказал Тригуб. — Меня интересует, не мог ли Злыдень, зная уже приблизительно, в какой день должен снова приехать в Славгород с деньгами, не мог ли он проговориться об этом в разговоре с каким-нибудь из своих близких друзей. А их у него в Славгороде, видать, немало. Даже сам начальник городской державной варты из тех же, что и он, синежупанников.

— Э, нет, погоди! Не туда гнешь, Тригуб! — возмутился Кандыба.

— Да я ж не говорю, что умышленно, — пошел на попятный Тригуб.

— Не глухие, слышим, что говоришь!

Однако возмущение уже улеглось. Вспомнил, что давеча он и сам, когда узнал было от Кушнира и Гудзия, еще до прибытия сотенных командиров на совещание, о том, что Злыдень каким-то чудом избежал ареста, а значит, и казни, тоже плохо подумал о Злыдне. Точно так, как вот Тригуб. И только после рассказа Кушнира о подслушанном Артемом Гармашем разговоре одного из державной варты с неизвестным провокатором, каким-то Пашком, — с огромным облегчением, как тяжелый груз с плеч, сбросил с души подозрение на Злыдня. Возможно, так же легко было бы и Тригуба и, может, еще кого-нибудь из присутствующих освободить от этого груза — подозрения. Но тогда с Кушниром они договорились не разглашать тот разговор хотя бы до прихода Гармаша. Чтобы не вспугнуть того самого Пашка или как там его настоящее имя. Обидно, конечно, оставлять хлопцев в таком заблуждении, но ничего не поделаешь!

— Ну что ж, хлопцы, на этом и кончим, — после общего тяжелого молчания сказал Кандыба. — Будет еще и завтра день. А теперь айда по своим сотням.

После того как сотенные командиры ушли, а Цыбулько еще во время беседы жена позвала на минутку в комнату, сидели оба и молчали, словно зачарованные лунной летней ночью. На самом деле ни Кандыба, ни Саранчук в глубокой задумчивости ничего не замечали вокруг себя. Кандыба думал о завтрашнем сборе отряда и о том, что, знать, понапрасну тешил себя надеждой на единодушную поддержку его своими хлопцами: Гнат Ажажа уж наверняка не будет молчать, и Тригуб найдет чем подковырнуть, да что-то и Легейда Петро подозрительно молчал весь вечер!.. А Грицько старался угадать, на какой же разговор пригласил его Кандыба, но чем больше думал, тем больше запутывался в догадках. И неизвестно, сколько бы еще вот так сидели они, если бы Харитина Даниловна, выглянув в окно, не позвала их ужинать.

Кандыба тяжело вздохнул, будто не ужинать, а, в лучшем случае, еще на одну нахлобучку позвали его, и сказал удрученно:

— Ну что ж, пошли, брат.

— А разговор же наш как? — не утерпел Грицько.

— За ужином и потолкуем.

Однако сложилось не так, как думалось, и поговорить им за ужином не удалось. С самого начала беседа потекла не тем руслом.

— Э, да у тебя, Микола Лукьянович, уже один ночлежник есть! — сказал Грицько, переступив порог комнаты. — Кто это?

На широком топчане лежал, раскинувшись в неспокойном сне, а может, и в жару, белоголовый хлопчик лет десяти. Откуда он взялся? — удивился Грицько, зная, что Цыбулько бездетны, а у вдовца Кандыбы было двое сирот, но жили они у деда-бабы по материнской линии в Полтаве, где жил до революции и сам Кандыба.

— А это ж мой Андрейка, — сразу оживился Кандыба. — Позавчера приехал из Полтавы.

— Как, один?

— Да нет, одному в такое путешествие отправляться еще рановато. Сосед привез. На колодах ты сидел с ним, Гусак. Как снег на голову: «Принимайте гостя». В такое время такая дорога, да еще с пересадкой! Ну, и простудил хлопца, ясное дело. И кто его просил!

— Микола Лукьянович!.. — с особым ударением сказала Харитина Даниловна. Видимо, для нее это уже стало привычкой — как только в разговоре Кандыбу начинало «заносить», поскорее возвращать его в колею.