— Это об отце?

— Истина мне дороже. Единственное спасение для вас — не принимать всерьез его чудачества. И вообще поменьше обращать внимания. Иначе нервов не хватит.

— Я уж и сама думала. Тем более что нервы мне понадобятся для кое-чего другого.

— Очень кстати вспомнили, — без лишних слов понял ее Павло, — Вот отколол так отколол!

От Степаниды они уже знали о сегодняшней ветробалчанской сенсации — про стычку во дворе Дудки, где главную роль играл Грицько Саранчук. О нем и начал разговор Павло. Он абсолютно не допускал, что причиной мог быть идеологический мотив. Просто заступился за родича. А значит, страшного в этом ничего нет. Возможно, это даже лучше, что оружие от сопляков попало в руки боевых хлопцев.

— Нужно только, чтобы эти хлопцы были наши. Необходимо возродить в Ветровой Балке «вольное казачество». И на более высоком идейном и боевом уровне. Действовать, конечно, нужно через Грицька, но прежде нужно привлечь к делу его самого. А вообще мороки, кажется, будет с ним немало. Значит, нервочки действительно надо беречь.

И тогда Ивга Семеновна поведала ему свои сомнения и опасения относительно Саранчука. В частности, передала и свой разговор с Марийкой на уроке. Павла это известие очень обрадовало.

— Самобичуется, что ли? Вот кабы!.. — Идя с ней под руку, вдруг остановился и, в сумеречном свете ясной, звездной ночи внимательно всматриваясь в ее лицо, сказал полушутя: — Ивга Семеновна, Ивженька! Неужели правда? Да вас за это расцеловать мало!

— Не дурите! — уклонилась женщина от его объятий. — Да ведь это братский поцелуй. В благодарность.

— Не за что!

— Ой ли! — И после небольшой паузы добавил: — Вы даже не представляете себе, Ивга, как бы вы облегчили мне этим дело!

— Какое дело? Чем? — не поняла Ивга Семеновна.

Павло колебался. А впрочем, почему от нее таиться? Разве она и без того не знает его со всеми его потрохами! И он сказал, взяв ее под руку, с непривычной для него откровенностью:

— Видите ли, какое дело, Ивженька. Клеветать на кого-нибудь, а тем более на своего приятеля, все-таки подлость. Как ни крути! А так — обошлось бы без всякой подлости. Потому что — факт. Разве не так, Ивженька? Отчего же вы молчите? — А еще через минуту продолжал: — Да что нам с вами, по шестнадцати лет, что ли! Что за мещанские предрассудки!

— О господи! — не выдержала наконец Ивга Семеновна. Остановилась и высвободила свою руку, — Если бы вы только знали, Павло Макарович, какой вы нудный человек! Вечно в чем-то копаетесь. Ведь догадываетесь уже. Почти знаете. Чего же вам еще нужно от меня? Чтобы собственной рукой расписалась? Вам это нужно? Чтоб облагородить свою подлость! Ну, так знайте: да. Факт! Был у меня в ту ночь. Хватит с вас?

— О, абсолютно! Целую ручки!

Когда Павло с Ивгой Семеновной пришли к Гмыре, хозяева были уже дома. И у них были гости — Чумак Трохим Остапович с женой, говевшей вместе с Гмырихой. Говельщицы своей набожностью и определяли сейчас общее настроение в хате Гмыри. Только что исповедовавшись у отца Мелентия, в необычном для себя состоянии безгрешных праведниц (хоть на сутки), сидели они у кафельной печки в натопленной до духоты «зале», негромко переговариваясь между собой и с мужьями, пившими чай в углу под образами. Из уважения к говельщицам и из сочувствия к их сегодняшнему вынужденному голоданию оба — и Гмыря, и Чумак, — чтобы не привлекать к себе их внимания, старались есть как можно тише: не хрустеть, откусывая сахар (оба любили пить чай вприкуску), не прихлебывать громко с блюдец. Точно так же деликатно вела себя и невестка Лукия, прислуживавшая им за столом: ходила по комнате едва касаясь ногами пола.

К концу ужина и пришли Павло с Ивгой Семеновной. Но еще до их прихода женщины успели наговориться о ней.

Чумаки жили близко от имения Галагана, а Трохим Остапович даже лично был знаком с ним еще с давних времен. Вот и нашлось у него кое-что порассказать про новую ветробалчанскую учительницу и ее романтическое прошлое. Поэтому не удивительно, что встретили ее сейчас в хате с повышенным интересом и подчеркнутым уважением. Ведь не какая-нибудь вертихвостка поповна или там дьячкова дочь, а такого большого барина полюбовница! Но как раз это обстоятельство и сковывало всех, разговор с нею в тот вечер никак нельзя было назвать непринужденным.

Прежде всего, конечно, пришлось Павлу рассказать все, что знал о Корнее Чумаке. Ведь ради этого старик Чумак и не поехал из церкви домой, а остался ночевать у Гмыри. О том, что Корней в Славгороде, родители знали. Дошел слух к ним, на Чумаковские хутора, и о вооруженном столкновении гайдамаков с Красной гвардией в Славгороде на этих днях. И совершенно понятной была их тревога за сына и радость теперь, когда они узнали от Павла, что он здоровехонек. Вчера только виделись. Шлет поклоны. А лично явится разве что на святки.

Чумак с сожалением покачал головой.

— Святки святками. А оно и сейчас не помешало бы ему показаться на хуторах. Да хорошо бы не одному, а хоть с десятком своих казаков. Чтоб почувствовали наши голодранцы.

— А разве есть потребность? — спросил Павло.

— Да нет, я не в том разумении, чтоб сразу всыпать которому. Пока хотя бы постращать.

— Их постращаешь! — с возмущением поддержала Чумачиха. — Сирыка Ивана или Сидора Люшню? Им и порка не поможет. Давно тюрьма по ним плачет. Будь они…

— Да ты же говеешь, сестра! — полушутя напомнил Гмыря. — Хотя бы сегодня язык попридержала.

— За таких разбойников бог простит. Кто же, как не они, народ мутит на хуторах? И на нас натравливают.

— А ты наперед не переживай, — успокоил Гмыря сестру. — Авось бог не допустит. Каждый пост ведь говеем. Да и власть обижать не даст. Так, Павло Макарович?

— Э, что там наша власть! — безнадежно махнул рукой Чумак. — Не оченно я на нее надеюсь. Царизм вон на трех китах стоял — и то рухнул. А наша Рада… сама себе рады не даст[3].

— В этом и беда наша! — недовольно сказал Павло. — Прямо-таки национальная беда: не верим в свои собственные силы. Да откуда вам знать, Трохим Остапович, что она сама себе «рады не даст»? По своей Чумаковке судите?

— А хотя бы и так. Разве наша Чумаковка исключение среди других сел?

— Не исключение, а отличие имеет большое, хотя бы и от Ветровой Балки, — сказал Гмыря. — Помещика у вас своего нет. Вот в чем ваша беда сейчас.

— Чего нет, того нет. Ведь мы не из мужиков-гевалов, — самодовольно сказал Чумак. — Казаки с незапамятных времен. Крепостничества никогда не знали.

— Ну и будьте довольны этим! — с ехидцей сказал Гмыря. — А мы знали. Мы из крепостных. Мужики! Чего только не натерпелись в крепостничестве! Моего прадеда Никифора Гмырю не раз секли розгами на конюшне! Каждый год, почитай. И всегда на рождественские святки…

— Впервые слышу! — удивился Павло.

— Да разве раньше… — немного смутился Гмыря. — Это теперь уже поумнели — не стали стыдиться своих предков. И даже — чем хуже, тем лучше.

— Но почему же именно на рождество пороли? — спросила Ивга Семеновна.

— К рождеству как раз приносил прадед оброк барину. Жил на оброке. Люди вы ученые, знаете, что это такое. На перевозе сидел, паромщиком. Ну, а при перевозе и небольшую корчму открыл. Принесет это на святках, не знаю, сколько уж там, серебром. А барин жаднюга был, все ему кажется, что малый оброк наложил, все допытывается у прадеда, какую прибыль дает ему паром и корчма. Ну, а мужик своей охотой разве скажет правду об этом! На конюшню его!.. Одним словом, натерпелись. Не то что вы, грачи хуторские. Зато сейчас нам вроде как полегче вашего будет. Есть чего бросить голытьбе — помещичью землю.

— Вот то-то же! — вздохнул с завистью Чумак. — А в нашей громаде голытьба глаза повытаращила на нас, хозяев. Универсал тот, указ о сорока десятинах, — нож им в сердце. Аж зеленеют от злобы, когда напомнишь.